![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Entry tags:
(no subject)
"Петербургская история", продолжение. Близится к финалу :)
Благодарю за терпение.
***
- Иван Иванович, давайте я отнесу! – немедленно выкликает Сашенька, хватаясь за ручку саквояжа, и тетушка хмурится: праздник праздником, но что-то мальчик разошелся. Шибанов явно смущается.
- Да полно, молодой человек… я, кажется, не настолько стар и немощен, о своих вещах сам позаботиться вполне способен… тем более что вещей-то – один саквояжик, - Иван Иванович замолкает, заметив, как тускнеет Сашина улыбка, и тут же оговаривается:
- Да полно, Александр, не обижайтесь. Простите за неловкое слово, ей-богу, и вот вам мой саквояж, несите куда хотите.
- И сиди в комнате, покуда не угомонишься, - строго напутствует тетушка, которая прекрасно знает, как нужно успокаивать Сашу. – К гостям не выходи. Десять минут сиди, не меньше!
- Ну что ты, Сашкец, ей-богу, сегодня как с цепи сорвался, - добродушно выговаривает ему Алексей, шагая следом за братом в «гостевую». – Не поймешь тебя… то ты букой на всех смотришь, то к чужому человеку весь нараспашку. Дался тебе этот Иван Иванович, право слово.
- Ничего ты, Лешка, не понимаешь, - отвечает тот, размахивая драгоценным саквояжем. – Он же… не просто Иван Иванович. Он же – от отца! С Кавказа! Тебе, Лешка, этого не понять, а у нас, военных…
- Ну полно, полно. Ты, того гляди, обожать его начнешь, как институтка.
- Вот и глупости говоришь.
- Какие глупости? Христофора, помню, ты тоже обожать пробовал, да не вышло.
Саша смущенно фыркает. В самом деле, во время первых своих визитов в гимнастический зал он, по примеру многих любителей, и впрямь пытался выказывать могучему поляку восхищенные знаки внимания – подавал полотенце, старался встать поближе на тот случай, если «пану Володыевскому» что-нибудь понадобится. Услужать опытным фехтовальщикам никто не считал за позор. Некоторое время Христофор, никогда не заводивший любимчиков, терпел постоянное присутствие возле себя этого невысокого любопытного крепыша – видимо, потому что Саша вдобавок был неплохим бойцом – но чаша переполнилась, когда юнкер Николин, заметив, что Христофору нужна новая рапира, опрометью бросился к стойке и принес ему оружие. «Пан Володыевский», не обращая никакого внимания на юношу, спокойно проверил пуговицу на острие, после чего смерил Сашу холодным взглядом и бесстрастно произнес: «То я и сам можу, панычу… нехай вам о том голова не бóлит». Этих слов, сказанных негромко, но ледяным тоном, оказалось достаточно, чтобы отбить у Сашеньки всякую охоту «обожать».
Но теперь Сашенька, слегка опьяневший от домашней тетушкиной наливки, от тепла и уюта, по которому он, как ни крути, скучает в казенных училищных стенах, от присутствия братьев и товарищей, от общего праздничного чувства, а главное – от хороших вестей, и впрямь готов любым доступным ему способом, за неумением красно говорить, выразить свое почтение человеку, который только что прибыл из Кази-Кумуха.
Плюхнув саквояж на диван, он садится рядом и внимательно смотрит на братьев.
- Ну, началось заточение, - сердито говорит он, поглядывая на стенные часы – скоро ли оттикают положенные десять минут? – Вот еще… сейчас у Иван Иваныча всё без меня вызнают, а я сиди тут как колчушка. Благодарю покорно.
Впрочем, Сашенькиной мизантропии хватает ненадолго – он в той же мере не способен дуться на тетушку, в какой не способен и нарушить ее распоряжение. Вскоре он уже, забравшись с ногами на диван, принимается философствовать, к великому удовольствию Гришеньки.
- Вот выйдет возраст – непременно сразу же женюсь, - ни с того ни с сего вдруг сообщает он. – Сами знаете, до двадцати пяти лет нам никак нельзя жениться, иначе как внеся реверс… ну а потом пожалуйста.
- Ты, что ли, невесту уже присмотрел? – подозрительно спрашивает Алексей. Он хорошо помнит о том, как пятнадцати лет Саша после нескольких встреч на катке «окончательно и бесповоротно» влюбился в барышню Ракитину и, по своему обыкновению, буквально засыпал ее рыцарственными знаками внимания. Барышня, четырьмя годами старше Николина, впрочем, не выказывала кавалеру никакого поощрения, а через два месяца, когда лед на катке растаял, ни единым словом не дала понять, что хочет продолжения знакомства.
- Да нет… я так, теоретически. Подумалось просто… хочу, чтоб семья была. Жена… и дети. Двое, трое… Из наших, разумеется, никто пока об этом не думает. Говорят: зачем связывать себя, покуда молоды? Опять же, если захочется женщину… то к тому всегда есть средства и помимо женитьбы.
- Сашка, ты хоть потише ори, - Алексей опасливо косится на дверь: манера среднего Николина незаметно повышать голос во время разговора уже не раз приводила к тому, что тайное становилось явным. – И потом… Григорию, по-моему, не стоит это слушать.
- Ну Лешка!.. – возмущается тот. – Ты думаешь, я совсем глупый и не знаю ничего?
- Так ведь физиология же, Алехан. Ничего не попишешь…
- Сейчас вот тетушка услышит и пропишет тебе такую физиологию, что мало не покажется. Ты-то хоть, надеюсь, к этим…средствам в гости не наведываешься?
Саша немедленно краснеет.
- Да ну тебя к черту!.. За кого ты меня держишь? Офицер не может себе позволить не уважать женщину. И вообще, речь не о том. Я семью хочу, понимаешь?.. Семью. Как у отца.
- Сашкец, ну рассуждай ты логически.
- К черту логику!
- Ну, стукнет тебе двадцать пять, будешь ты, в лучшем случае, поручиком, а в худшем – прапорщиком… Баллы у тебя, положим, высокие, так что есть шансы выйти в первом разряде и получить хорошее место… положим, будешь ты служить в губернском городе, а не в какой-нибудь Тьмутаракани. Ну, допустим… Но тридцать рублей жалования, Сашкец… и жена с детьми? Лично я такого мнения, что военным либо вообще жениться не следует, либо уж не раньше сорока, когда и чин, и некоторая определенность.
- Сколько нашему отцу было, Лешка, когда он женился? – напоминает Гришенька.
- Знаю, знаю… двадцать шесть.
- Ну, с тобой, положим, все ясно, - говорит Саша. – У тебя через десять лет будут диссертация, жена – профессорская дочка и квартирка при посольстве. А у меня… Алехан, а вдруг снова война? По крайней мере, если убьют, так хоть какая-то иллюзия бессмертия.
- Тебе-то – иллюзия бессмертия, и хоть трава не расти, а вдова с детьми перебивайся на твою офицерскую, с позволения сказать, пенсию, - Алексей вдруг начинает сердиться. – Воображаю!.. И вообще… почем ты знаешь, что у меня все этак на десять лет вперед расчислено? Ты погоди меня в филистеры-то записывать. Это, знаешь, обидно, брат.
- Ну, прости, Лешка. Не хотел, - искренне говорит тот.
Алексей задумывается. Его изрядно удивляет тяга к семейной жизни у брата, восемнадцатилетнего юноши, растущего вдобавок в той среде, где семейным очагом и узаконенными радостями нередко жертвуют в угоду молодечеству и «товарищеским» развлечениям. Может быть, Сашу так тянет создать собственную «иллюзию бессмертия» именно потому, что детские и отроческие годы он провел в казенной обстановке, неизменно, между тем, помня о том, как счастливы были его отец с матерью и как они любили друг друга, невзирая на вечную скудость, тяготы, болезни…
Саша, должно быть, тоже охваченный воспоминаниями, во весь рост растягивается на диване и ногой случайно сталкивает с него саквояж. От удара об пол дрянной замочек отлетает, и под комод по полу скользит что-то черное, блестящее… Саша, выругав себя вороной, немедленно лезет под шкаф… и выпрямляется, держа в руках револьвер.
- Хорош!.. – восхищенно говорит он.
- Сашкец, а ну положи на место. Неудобно. Мало того что замок сломали…
- Погоди, я посмотрю только. Новенький… «Лефоше».
- Саш, дай глянуть. А Саш…
- Не хватай руками.
- Саш, а зачем ему с собой пистолет? – глаза у Гришеньки круглые и блестят.
- Слушайте, господа детективы! – нетерпеливо вмешивается Алексей, у которого наконец лопается терпение. – То вам портсигар подозрительным показался, то пистолет… По-моему, все проще пареной репы, поэтому перестаньте ломать голову и немедленно положите чужую вещь на место. Что касается портсигара, то он, в конце концов, мог быть просто подарен. Может быть, он принадлежал не Шибановым, а родне его жены, вот вам и другая буква в монограмме. А касательно пистолета… Во-первых, Иван Иванович – бывший военный, и нет ничего удивительного в том, что он привык носить с собой личное оружие. Во-вторых, он ездил по тем местам, где без пистолета просто делать нечего. В-третьих, ему наверняка предстоит ехать домой от станции через лес… разумеется, он, как человек опытный, предпочтет держать пистолет при себе… просто на всякий случай. Ладно еще Григорий, но тебе, Сашка, я просто удивляюсь – как будто револьверов никогда не видел. Бросайте уже заниматься чепухой и идемте честно признаваться, что мы сломали замок.
- Я только гляну, заряжен или нет…
Бог весть отчего сегодня Алексей забывает давнее, усвоенное еще в детстве, правило: не пытаться совладать с братом против его воли – в таких случаях упорство и озорство «Бешеного» неизменно возрастают вдвое. Старший Николин, которого Сашенькино неподчинение окончательно выводит из себя, сердито хватает револьвер за дуло и пытается отобрать. Саша предостерегающе вскрикивает: «Лешка, предохранитель!» и, вместо того чтобы отдать пистолет, пытается отвести в сторону руку с оружием, но ладонь брата каким-то образом соскальзывает с дула на рукоятку, и один из пальцев давит на курок.
Выстрел звучит так оглушительно, что все трое вскрикивают одновременно. Дребезжат разбитые пулей часы, в комнате остро пахнет порохом, за стеной вдруг воцаряется опасная тишина…
- Гришка! Гришкец! Ах, черт… Лешка, бес-дурак!..
Когда тетушка – а следом за ней Шибанов – вбегают в «гостевую», их ожидает фантастическая картина: брошенный на пол револьвер системы «Лефоше», разбитые часы на стене, Гришенька с окровавленным рукавом, головой на коленях у среднего брата, белое от страха лицо Саши…
- Ничего, ничего, - с трудом шевеля губами, выговаривает он. – Гришку легонько царапнуло… а Лешка не ранен, он в обмороке.
Алексей Николин, сын офицера и племянник сестры милосердия, не выносит вида крови.
Гришеньку выносят в гостиную, невзирая на его заверения, что он вполне способен идти сам, - Саша, не доверяя никому, несет брата на руках, а тетушка, настрого велев прекратить возгласы и аханье, достает из хорошо знакомого ящичка бинт и корпию. Разбитые колени, расквашенные носы, вывихнутые пальцы – все трое Николых, взрослея, не минули этих неизбежных неприятностей, выпадающих на долю любого мало-мальски подвижного и не трусливого мальчика, и добрейший Николай Павлович нередко шутит, что тетушка ни за что не утратит опыта даже в отсутствие военной практики.
Пока с Гришенькой возятся в гостиной, Николай Павлович остается с Алексеем, который, лежа на кушетке, понемногу приходит в себя и морщится: при падении он ушиб плечо об пол, но главное – ему нестерпимо совестно, что он лишился чувств, «как девчонка».
Впрочем, Николай Павлович не ворчит и не сердится – лицо у него серьезное и задумчивое.
- И отчего это молодые люди так любят опасные игрушки… - произносит он, глядя не на Алексея, а в окно. – Вы, Алеша, не вставайте покуда… некуда спешить, разберутся и без вас. И я посижу.
Помолчав, он вдруг добавляет:
- Знаете, Алеша… одного такого молодого человека, который впервые в жизни взял в руки пистолет и спустил курок, я однажды видел. В зале суда. С той разницей, что этот молодой человек хорошо знал, что делает и в кого целится. Такие зрелища, понимаете ли, врезаются в память… хоть и давно это было, шестнадцать лет тому. Помянутый молодой человек, надо сказать, был вашему брату тезкой, что, сами понимаете, добавляет… Впрочем, пустяки, Алеша.
- Николай Павлович… - тревожно начинает тот, но из гостиной в эту секунду доносится звенящий Гришенькин голос:
- Это мой пистолет. Я его купил… у Нижегородцева. За двенадцать рублей.
- Не ври, - гневно восклицает Саша. – Не смей врать, Гришка. Это я виноват. Я уронил саквояж, и он выпал. А потом я… я посмотреть хотел… а Алешка отнимать стал… а я не давал… и случайно нажал…
Алексей мысленно чертыхается: даже сейчас средний умудрился взять вину на себя. Он прекрасно знает, что какое лицо сейчас у тетушки, как она сердито постукивает пальцами по столу – и как Саша, смертельно бледный, исподлобья смотрит на нее. От этого нехорошего, тяжелого, волчьего взгляда, дерзкого даже в сознании вины, не удавалось его отучить никакими средствами.
- Простите, Иван Иванович, - наконец произносит Саша. – Простите, тетя…
Слышатся быстрые шаги, дверь распахивается – Саша врывается в «гостевую», ничком бросается в кресло и, не стесняясь ни брата, ни Николая Павловича, ни гостей за стенкой, рыдает зло и громко, на всю квартиру. Смерть, стороной прошедшая мимо Гришеньки, слишком тяжким бременем ложится на его душу…
***
Гости расходятся – кроме Николая Павловича, который, повинуясь негромкому тетушкиному «останьтесь, ради Бога, а то совсем тошно», послушно садится и наливает себе чаю. Анджея Язвицкого, который пытается задержаться всеми правдами и неправдами, уговорами уводит фон Бухман. Ольга Васильевна, убедившись, что Гришенькина рана – не более чем царапина, а Саше уже не требуются ни вода, ни нашатырный спирт, наконец лезет в шкаф за tinctura valeriana – для самой себя. Племянники отправлены в «маленькую», со строгим наказом не казаться на глаза до утра; господину Шибанову, за неимением свободного места, постелили там же. Убедившись, что за стеной царит тишина, тетушка медлит, выбирая среди многочисленных бутылочек и «флакончиков», и ставит на стол перед добрейшим Николаем Павловичем графинчик непрозрачного стекла – с «можжевеловкой».
- Для нервов, - коротко говорит она и вдруг, внезапно надтреснутым голосом, добавляет: - Ох, Господи… ну и день.
Дверь «маленькой» приоткрывается; Саша, в наброшенном на плечи мундире, бледный от головной боли, с кругами под глазами, высовывает голову и осторожно пускает пробный шар.
- Тетя…
- Александр! Я, кажется, внятно сказала: довольно на сегодня веселья. Не тяни из меня, ради всего святого, душу.
- Тетя…
В дверь стучат; не докончив, Саша сердито дергает плечами и идет отпирать.
- Должно, Сергей Николаевич что-нибудь забыл… такой рассеянный.
Он быстро возвращается, застегивая на ходу воротник и потешно тараща глаза, как будто пытаясь подать тетушке знак, но прежде чем Ольга Васильевна успевает понять, что случилось, вслед за Сашей заходят трое. Пристав и два жандарма.
- Чем обязана, господа? – нараспев спрашивает тетушка, прежде чем пристав, с усталым моложавым лицом и тонкими рыжеватыми усиками, успевает извиниться за беспокойство в неурочный час. Николай Павлович молчит, но переводит внимательный взгляд с одного лица на другое, как будто запоминает – на всякий случай.
- Нет ли в квартире посторонних? Вы хозяин? – пристав обращается к Николаю Павловичу.
- Нет, я гость.
- Не поздновато ли для гостей?
- А какое вам, позвольте спросить…
- Александр!..
- Простите, тетя.
- Посторонних в квартире нет, - твердо говорит Ольга Васильевна. – Только мои племянники… и Николай Павлович. Впрочем, он уже уходит.
- Не позволите ли убедиться лично?
- Господа, - звенящим от напряжения голосом вмешивается Саша, наконец совладав с тугими крючками воротника. – Господа… я готов поручиться. Понимаете? Я дам слово… честное слово офицера… что посторонних в квартире нет. Просто немыслимо с вашей стороны из-за каких-то пустяков беспокоить посреди ночи порядочную женщину… может быть, вам, господа, еще угодно учинить обыск по всей форме?
- Имею честь говорить с господином обер-офицером?
- Нет еще, - Саша смущается. – Но…
Пристав предпочитает пропустить мимо ушей вызывающий тон – должно быть, слишком устал, чтобы вступать в пререкания и призывать юнкера к порядку.
- Я готов поручиться, - повторяет Саша. – Если мой мундир – это недостаточная гарантия…
- Довольно, юноша, довольно, - бесцветным тоном перебивает пристав. – Я, видите ли, не могу, не имею права вам не верить. Не верить честному слову человека, носящего военный мундир. Но…
- …но если ручательств, данных господином юнкером, вам недостаточно, может быть, мое слово поправит положение? – вдруг спрашивает Николай Павлович.
- А кто вы, простите, такой?
- Моя фамилия Эшенберг.
Пока пристав, двигая бровями, припоминает, Николай Павлович быстрым движением указывает ему в сторону передней.
- Попрошу на два слова, молодой человек.
И пристав послушно идет за ним. Обратно в столовую он уже не возвращается – только раз слышно, как щелкают каблуки, словно кто-то поспешно становится во фрунт; брякают в прихожей сапоги жандармов и, наконец, кто-то осторожно притворяет дверь, даже не звякнув цепочкой.
- Вот и все, - почти весело сообщает Николай Павлович, входя в гостиную. – Надеюсь, более никаких ночных набегов на порядочное семейство не будет. А мне, однако ж, и в самом деле пора. Саша, еще раз с ангелом, и спокойной ночи, ложись, ради Бога, отдыхать. Ольга Васильевна, не трудитесь провожать.
Ольга Васильевна, тем не менее, провожает – Николай Павлович не спорит; Саша, морщась от головной боли и от усталости, заходит в «маленькую»… и с порога его охватывает морозным воздухом. Господин Шибанов стоит на подоконнике, чутко обернувшись в сторону двери, и, судя по всему, всерьез намерен при первом же тревожном признаке самым непочтенным образом «сигануть» вниз, на заваленную снегом крышу сарая двумя этажами ниже....
Благодарю за терпение.
***
- Иван Иванович, давайте я отнесу! – немедленно выкликает Сашенька, хватаясь за ручку саквояжа, и тетушка хмурится: праздник праздником, но что-то мальчик разошелся. Шибанов явно смущается.
- Да полно, молодой человек… я, кажется, не настолько стар и немощен, о своих вещах сам позаботиться вполне способен… тем более что вещей-то – один саквояжик, - Иван Иванович замолкает, заметив, как тускнеет Сашина улыбка, и тут же оговаривается:
- Да полно, Александр, не обижайтесь. Простите за неловкое слово, ей-богу, и вот вам мой саквояж, несите куда хотите.
- И сиди в комнате, покуда не угомонишься, - строго напутствует тетушка, которая прекрасно знает, как нужно успокаивать Сашу. – К гостям не выходи. Десять минут сиди, не меньше!
- Ну что ты, Сашкец, ей-богу, сегодня как с цепи сорвался, - добродушно выговаривает ему Алексей, шагая следом за братом в «гостевую». – Не поймешь тебя… то ты букой на всех смотришь, то к чужому человеку весь нараспашку. Дался тебе этот Иван Иванович, право слово.
- Ничего ты, Лешка, не понимаешь, - отвечает тот, размахивая драгоценным саквояжем. – Он же… не просто Иван Иванович. Он же – от отца! С Кавказа! Тебе, Лешка, этого не понять, а у нас, военных…
- Ну полно, полно. Ты, того гляди, обожать его начнешь, как институтка.
- Вот и глупости говоришь.
- Какие глупости? Христофора, помню, ты тоже обожать пробовал, да не вышло.
Саша смущенно фыркает. В самом деле, во время первых своих визитов в гимнастический зал он, по примеру многих любителей, и впрямь пытался выказывать могучему поляку восхищенные знаки внимания – подавал полотенце, старался встать поближе на тот случай, если «пану Володыевскому» что-нибудь понадобится. Услужать опытным фехтовальщикам никто не считал за позор. Некоторое время Христофор, никогда не заводивший любимчиков, терпел постоянное присутствие возле себя этого невысокого любопытного крепыша – видимо, потому что Саша вдобавок был неплохим бойцом – но чаша переполнилась, когда юнкер Николин, заметив, что Христофору нужна новая рапира, опрометью бросился к стойке и принес ему оружие. «Пан Володыевский», не обращая никакого внимания на юношу, спокойно проверил пуговицу на острие, после чего смерил Сашу холодным взглядом и бесстрастно произнес: «То я и сам можу, панычу… нехай вам о том голова не бóлит». Этих слов, сказанных негромко, но ледяным тоном, оказалось достаточно, чтобы отбить у Сашеньки всякую охоту «обожать».
Но теперь Сашенька, слегка опьяневший от домашней тетушкиной наливки, от тепла и уюта, по которому он, как ни крути, скучает в казенных училищных стенах, от присутствия братьев и товарищей, от общего праздничного чувства, а главное – от хороших вестей, и впрямь готов любым доступным ему способом, за неумением красно говорить, выразить свое почтение человеку, который только что прибыл из Кази-Кумуха.
Плюхнув саквояж на диван, он садится рядом и внимательно смотрит на братьев.
- Ну, началось заточение, - сердито говорит он, поглядывая на стенные часы – скоро ли оттикают положенные десять минут? – Вот еще… сейчас у Иван Иваныча всё без меня вызнают, а я сиди тут как колчушка. Благодарю покорно.
Впрочем, Сашенькиной мизантропии хватает ненадолго – он в той же мере не способен дуться на тетушку, в какой не способен и нарушить ее распоряжение. Вскоре он уже, забравшись с ногами на диван, принимается философствовать, к великому удовольствию Гришеньки.
- Вот выйдет возраст – непременно сразу же женюсь, - ни с того ни с сего вдруг сообщает он. – Сами знаете, до двадцати пяти лет нам никак нельзя жениться, иначе как внеся реверс… ну а потом пожалуйста.
- Ты, что ли, невесту уже присмотрел? – подозрительно спрашивает Алексей. Он хорошо помнит о том, как пятнадцати лет Саша после нескольких встреч на катке «окончательно и бесповоротно» влюбился в барышню Ракитину и, по своему обыкновению, буквально засыпал ее рыцарственными знаками внимания. Барышня, четырьмя годами старше Николина, впрочем, не выказывала кавалеру никакого поощрения, а через два месяца, когда лед на катке растаял, ни единым словом не дала понять, что хочет продолжения знакомства.
- Да нет… я так, теоретически. Подумалось просто… хочу, чтоб семья была. Жена… и дети. Двое, трое… Из наших, разумеется, никто пока об этом не думает. Говорят: зачем связывать себя, покуда молоды? Опять же, если захочется женщину… то к тому всегда есть средства и помимо женитьбы.
- Сашка, ты хоть потише ори, - Алексей опасливо косится на дверь: манера среднего Николина незаметно повышать голос во время разговора уже не раз приводила к тому, что тайное становилось явным. – И потом… Григорию, по-моему, не стоит это слушать.
- Ну Лешка!.. – возмущается тот. – Ты думаешь, я совсем глупый и не знаю ничего?
- Так ведь физиология же, Алехан. Ничего не попишешь…
- Сейчас вот тетушка услышит и пропишет тебе такую физиологию, что мало не покажется. Ты-то хоть, надеюсь, к этим…средствам в гости не наведываешься?
Саша немедленно краснеет.
- Да ну тебя к черту!.. За кого ты меня держишь? Офицер не может себе позволить не уважать женщину. И вообще, речь не о том. Я семью хочу, понимаешь?.. Семью. Как у отца.
- Сашкец, ну рассуждай ты логически.
- К черту логику!
- Ну, стукнет тебе двадцать пять, будешь ты, в лучшем случае, поручиком, а в худшем – прапорщиком… Баллы у тебя, положим, высокие, так что есть шансы выйти в первом разряде и получить хорошее место… положим, будешь ты служить в губернском городе, а не в какой-нибудь Тьмутаракани. Ну, допустим… Но тридцать рублей жалования, Сашкец… и жена с детьми? Лично я такого мнения, что военным либо вообще жениться не следует, либо уж не раньше сорока, когда и чин, и некоторая определенность.
- Сколько нашему отцу было, Лешка, когда он женился? – напоминает Гришенька.
- Знаю, знаю… двадцать шесть.
- Ну, с тобой, положим, все ясно, - говорит Саша. – У тебя через десять лет будут диссертация, жена – профессорская дочка и квартирка при посольстве. А у меня… Алехан, а вдруг снова война? По крайней мере, если убьют, так хоть какая-то иллюзия бессмертия.
- Тебе-то – иллюзия бессмертия, и хоть трава не расти, а вдова с детьми перебивайся на твою офицерскую, с позволения сказать, пенсию, - Алексей вдруг начинает сердиться. – Воображаю!.. И вообще… почем ты знаешь, что у меня все этак на десять лет вперед расчислено? Ты погоди меня в филистеры-то записывать. Это, знаешь, обидно, брат.
- Ну, прости, Лешка. Не хотел, - искренне говорит тот.
Алексей задумывается. Его изрядно удивляет тяга к семейной жизни у брата, восемнадцатилетнего юноши, растущего вдобавок в той среде, где семейным очагом и узаконенными радостями нередко жертвуют в угоду молодечеству и «товарищеским» развлечениям. Может быть, Сашу так тянет создать собственную «иллюзию бессмертия» именно потому, что детские и отроческие годы он провел в казенной обстановке, неизменно, между тем, помня о том, как счастливы были его отец с матерью и как они любили друг друга, невзирая на вечную скудость, тяготы, болезни…
Саша, должно быть, тоже охваченный воспоминаниями, во весь рост растягивается на диване и ногой случайно сталкивает с него саквояж. От удара об пол дрянной замочек отлетает, и под комод по полу скользит что-то черное, блестящее… Саша, выругав себя вороной, немедленно лезет под шкаф… и выпрямляется, держа в руках револьвер.
- Хорош!.. – восхищенно говорит он.
- Сашкец, а ну положи на место. Неудобно. Мало того что замок сломали…
- Погоди, я посмотрю только. Новенький… «Лефоше».
- Саш, дай глянуть. А Саш…
- Не хватай руками.
- Саш, а зачем ему с собой пистолет? – глаза у Гришеньки круглые и блестят.
- Слушайте, господа детективы! – нетерпеливо вмешивается Алексей, у которого наконец лопается терпение. – То вам портсигар подозрительным показался, то пистолет… По-моему, все проще пареной репы, поэтому перестаньте ломать голову и немедленно положите чужую вещь на место. Что касается портсигара, то он, в конце концов, мог быть просто подарен. Может быть, он принадлежал не Шибановым, а родне его жены, вот вам и другая буква в монограмме. А касательно пистолета… Во-первых, Иван Иванович – бывший военный, и нет ничего удивительного в том, что он привык носить с собой личное оружие. Во-вторых, он ездил по тем местам, где без пистолета просто делать нечего. В-третьих, ему наверняка предстоит ехать домой от станции через лес… разумеется, он, как человек опытный, предпочтет держать пистолет при себе… просто на всякий случай. Ладно еще Григорий, но тебе, Сашка, я просто удивляюсь – как будто револьверов никогда не видел. Бросайте уже заниматься чепухой и идемте честно признаваться, что мы сломали замок.
- Я только гляну, заряжен или нет…
Бог весть отчего сегодня Алексей забывает давнее, усвоенное еще в детстве, правило: не пытаться совладать с братом против его воли – в таких случаях упорство и озорство «Бешеного» неизменно возрастают вдвое. Старший Николин, которого Сашенькино неподчинение окончательно выводит из себя, сердито хватает револьвер за дуло и пытается отобрать. Саша предостерегающе вскрикивает: «Лешка, предохранитель!» и, вместо того чтобы отдать пистолет, пытается отвести в сторону руку с оружием, но ладонь брата каким-то образом соскальзывает с дула на рукоятку, и один из пальцев давит на курок.
Выстрел звучит так оглушительно, что все трое вскрикивают одновременно. Дребезжат разбитые пулей часы, в комнате остро пахнет порохом, за стеной вдруг воцаряется опасная тишина…
- Гришка! Гришкец! Ах, черт… Лешка, бес-дурак!..
Когда тетушка – а следом за ней Шибанов – вбегают в «гостевую», их ожидает фантастическая картина: брошенный на пол револьвер системы «Лефоше», разбитые часы на стене, Гришенька с окровавленным рукавом, головой на коленях у среднего брата, белое от страха лицо Саши…
- Ничего, ничего, - с трудом шевеля губами, выговаривает он. – Гришку легонько царапнуло… а Лешка не ранен, он в обмороке.
Алексей Николин, сын офицера и племянник сестры милосердия, не выносит вида крови.
Гришеньку выносят в гостиную, невзирая на его заверения, что он вполне способен идти сам, - Саша, не доверяя никому, несет брата на руках, а тетушка, настрого велев прекратить возгласы и аханье, достает из хорошо знакомого ящичка бинт и корпию. Разбитые колени, расквашенные носы, вывихнутые пальцы – все трое Николых, взрослея, не минули этих неизбежных неприятностей, выпадающих на долю любого мало-мальски подвижного и не трусливого мальчика, и добрейший Николай Павлович нередко шутит, что тетушка ни за что не утратит опыта даже в отсутствие военной практики.
Пока с Гришенькой возятся в гостиной, Николай Павлович остается с Алексеем, который, лежа на кушетке, понемногу приходит в себя и морщится: при падении он ушиб плечо об пол, но главное – ему нестерпимо совестно, что он лишился чувств, «как девчонка».
Впрочем, Николай Павлович не ворчит и не сердится – лицо у него серьезное и задумчивое.
- И отчего это молодые люди так любят опасные игрушки… - произносит он, глядя не на Алексея, а в окно. – Вы, Алеша, не вставайте покуда… некуда спешить, разберутся и без вас. И я посижу.
Помолчав, он вдруг добавляет:
- Знаете, Алеша… одного такого молодого человека, который впервые в жизни взял в руки пистолет и спустил курок, я однажды видел. В зале суда. С той разницей, что этот молодой человек хорошо знал, что делает и в кого целится. Такие зрелища, понимаете ли, врезаются в память… хоть и давно это было, шестнадцать лет тому. Помянутый молодой человек, надо сказать, был вашему брату тезкой, что, сами понимаете, добавляет… Впрочем, пустяки, Алеша.
- Николай Павлович… - тревожно начинает тот, но из гостиной в эту секунду доносится звенящий Гришенькин голос:
- Это мой пистолет. Я его купил… у Нижегородцева. За двенадцать рублей.
- Не ври, - гневно восклицает Саша. – Не смей врать, Гришка. Это я виноват. Я уронил саквояж, и он выпал. А потом я… я посмотреть хотел… а Алешка отнимать стал… а я не давал… и случайно нажал…
Алексей мысленно чертыхается: даже сейчас средний умудрился взять вину на себя. Он прекрасно знает, что какое лицо сейчас у тетушки, как она сердито постукивает пальцами по столу – и как Саша, смертельно бледный, исподлобья смотрит на нее. От этого нехорошего, тяжелого, волчьего взгляда, дерзкого даже в сознании вины, не удавалось его отучить никакими средствами.
- Простите, Иван Иванович, - наконец произносит Саша. – Простите, тетя…
Слышатся быстрые шаги, дверь распахивается – Саша врывается в «гостевую», ничком бросается в кресло и, не стесняясь ни брата, ни Николая Павловича, ни гостей за стенкой, рыдает зло и громко, на всю квартиру. Смерть, стороной прошедшая мимо Гришеньки, слишком тяжким бременем ложится на его душу…
***
Гости расходятся – кроме Николая Павловича, который, повинуясь негромкому тетушкиному «останьтесь, ради Бога, а то совсем тошно», послушно садится и наливает себе чаю. Анджея Язвицкого, который пытается задержаться всеми правдами и неправдами, уговорами уводит фон Бухман. Ольга Васильевна, убедившись, что Гришенькина рана – не более чем царапина, а Саше уже не требуются ни вода, ни нашатырный спирт, наконец лезет в шкаф за tinctura valeriana – для самой себя. Племянники отправлены в «маленькую», со строгим наказом не казаться на глаза до утра; господину Шибанову, за неимением свободного места, постелили там же. Убедившись, что за стеной царит тишина, тетушка медлит, выбирая среди многочисленных бутылочек и «флакончиков», и ставит на стол перед добрейшим Николаем Павловичем графинчик непрозрачного стекла – с «можжевеловкой».
- Для нервов, - коротко говорит она и вдруг, внезапно надтреснутым голосом, добавляет: - Ох, Господи… ну и день.
Дверь «маленькой» приоткрывается; Саша, в наброшенном на плечи мундире, бледный от головной боли, с кругами под глазами, высовывает голову и осторожно пускает пробный шар.
- Тетя…
- Александр! Я, кажется, внятно сказала: довольно на сегодня веселья. Не тяни из меня, ради всего святого, душу.
- Тетя…
В дверь стучат; не докончив, Саша сердито дергает плечами и идет отпирать.
- Должно, Сергей Николаевич что-нибудь забыл… такой рассеянный.
Он быстро возвращается, застегивая на ходу воротник и потешно тараща глаза, как будто пытаясь подать тетушке знак, но прежде чем Ольга Васильевна успевает понять, что случилось, вслед за Сашей заходят трое. Пристав и два жандарма.
- Чем обязана, господа? – нараспев спрашивает тетушка, прежде чем пристав, с усталым моложавым лицом и тонкими рыжеватыми усиками, успевает извиниться за беспокойство в неурочный час. Николай Павлович молчит, но переводит внимательный взгляд с одного лица на другое, как будто запоминает – на всякий случай.
- Нет ли в квартире посторонних? Вы хозяин? – пристав обращается к Николаю Павловичу.
- Нет, я гость.
- Не поздновато ли для гостей?
- А какое вам, позвольте спросить…
- Александр!..
- Простите, тетя.
- Посторонних в квартире нет, - твердо говорит Ольга Васильевна. – Только мои племянники… и Николай Павлович. Впрочем, он уже уходит.
- Не позволите ли убедиться лично?
- Господа, - звенящим от напряжения голосом вмешивается Саша, наконец совладав с тугими крючками воротника. – Господа… я готов поручиться. Понимаете? Я дам слово… честное слово офицера… что посторонних в квартире нет. Просто немыслимо с вашей стороны из-за каких-то пустяков беспокоить посреди ночи порядочную женщину… может быть, вам, господа, еще угодно учинить обыск по всей форме?
- Имею честь говорить с господином обер-офицером?
- Нет еще, - Саша смущается. – Но…
Пристав предпочитает пропустить мимо ушей вызывающий тон – должно быть, слишком устал, чтобы вступать в пререкания и призывать юнкера к порядку.
- Я готов поручиться, - повторяет Саша. – Если мой мундир – это недостаточная гарантия…
- Довольно, юноша, довольно, - бесцветным тоном перебивает пристав. – Я, видите ли, не могу, не имею права вам не верить. Не верить честному слову человека, носящего военный мундир. Но…
- …но если ручательств, данных господином юнкером, вам недостаточно, может быть, мое слово поправит положение? – вдруг спрашивает Николай Павлович.
- А кто вы, простите, такой?
- Моя фамилия Эшенберг.
Пока пристав, двигая бровями, припоминает, Николай Павлович быстрым движением указывает ему в сторону передней.
- Попрошу на два слова, молодой человек.
И пристав послушно идет за ним. Обратно в столовую он уже не возвращается – только раз слышно, как щелкают каблуки, словно кто-то поспешно становится во фрунт; брякают в прихожей сапоги жандармов и, наконец, кто-то осторожно притворяет дверь, даже не звякнув цепочкой.
- Вот и все, - почти весело сообщает Николай Павлович, входя в гостиную. – Надеюсь, более никаких ночных набегов на порядочное семейство не будет. А мне, однако ж, и в самом деле пора. Саша, еще раз с ангелом, и спокойной ночи, ложись, ради Бога, отдыхать. Ольга Васильевна, не трудитесь провожать.
Ольга Васильевна, тем не менее, провожает – Николай Павлович не спорит; Саша, морщась от головной боли и от усталости, заходит в «маленькую»… и с порога его охватывает морозным воздухом. Господин Шибанов стоит на подоконнике, чутко обернувшись в сторону двери, и, судя по всему, всерьез намерен при первом же тревожном признаке самым непочтенным образом «сигануть» вниз, на заваленную снегом крышу сарая двумя этажами ниже....