![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Entry tags:
(no subject)
Еще один рассказ, англоманам, имхо, будет небезынтересно :)
ИОАНН КРОТКИЙ
Лондон, 1196
Сорокалетний фиц Осберн вернулся в Лондон из Святой земли «паладином Господа» - с ранней сединой во всю бороду, кривым мечным рубцом на щеке и неутолимой жаждой проповедовать. Впрочем, к зрелищу таких проповедников, босиком и в лохмотьях, поодиночке и компаниями бредущих по домам – сожженных солнцем, с дурно залеченными ранами, а порой и полоумных – горожане успели привыкнуть за последние три-четыре года. Не прошло и семи месяцев, как на Бред-стрит захожий духовидец из Кента, по королевскому призыву принявший крест, а ныне сухорукий и трясущийся, прилюдно распахивал на себе рубище, показывал язвы на немытом теле и, божась, кричал, что сие есть священные стигматы, коими его отметила, за муки тяжкие, сама пресвятая Дева. Поговаривали, что по вечерам, опомнившись от пророческого припадка, духовидец сиживал в трактире и сетовал, что с сухой рукой он дома не работник, и в голове-де у него все спеклось от палестинского солнца, а стигматами, мол, его наградили неверные, утащившие его из дозора, раненым. И то бы ничего – пускай бы себе кричал на улицах что вздумается, чай, не провалился бы славный город Лондон от одного поддельного пророка – если бы однажды бедняге, которому ударила в голову лишняя пинта эля от доброхотов, не пришло на ум возопить, что он-де Адам безгрешный и стыда не ведающий, и обнажиться прямо перед носилками, в которых ехала через город почтенная племянница сэра архиепископа. Духовидца тут же скрутили стражники, насовали тумаков, в ближайшее воскресенье выставили у позорного столба, а затем вытолкали за ворота взашей.
Уильям фиц Осберн тоже вернулся из Святой земли пламенно жаждущим истины – но не безумным. По крайней мере, не настолько, чтобы раздирать рубище на лондонских перекрестках. Что повидал он в библейских пустынях и что сподвигло почтенного юриста, выученика Сорбонны, закрыть в городе собственную контору, снять длиннополое сюрко, обшитое мехом, и выйти говорить с чернью – оставалось тайной для всех. Фиц Осберн, в отличие от иных уличных ораторов, не дергался в припадке, не кривлялся и не дрожал – он говорил, стоя неподвижно и прямо, и только большие крепкие руки с широкими ладонями, привыкшие жестикулировать во время судебных речей, то и дело взлетали перед грудью, словно пара пегих голубей. Говорил фиц Осберн неожиданно высоким, резким голосом, что поначалу даже резало слух – так, ожидая, что толстяк непременно будет петь басом, неприятно удивляешься, заслышав фальцет. Уильям фиц Осберн толстяком отнюдь не был, но что-то чудилось в его внешности, покуда он не заговаривал, округлое, негромкое, вкрадчивое даже – в умных темных глазах, которые казались почти прозрачными, когда на них падал свет, в сдержанной насмешливой улыбке книгочея и мудреца. И тем страннее при этой сдержанности черт казалась тяжелая грубость манер, какая бывает обычно у людей не столько дурно воспитанных, сколько невнимательных и неловких, - та нарочитая грубость, которая заменяет природную живость и заставляет дергать собеседника за руку, оглушительно стучать сапогами и сквернословить. Впрочем, фиц Осберн – златоуст и «адвокат бедных», как он себя называл – в своих уличных проповедях придерживался слога не площадного, но исключительно священного. К городскому люду на перекрестках обращался не мастер Уильям – почтенный юрист и бывший школяр, а Уильям – воин Господа, в скромной коричневой одежде и с мечом на поясе, то ли чутьем, то ли разумом безупречно расчисливший долю безумия, способную понравиться искушенным лондонцам.
- Вы, бедняки, о! - страдающие под тяжкой дланью богачей, пейте из моего источника воды спасения, пейте с радостью, ибо время божественного откровения пришло, и я отделю воду от воды, ибо люди суть вода. Я отделю смиренных от надменных и неверных, избранных от нечестивых, как свет отделен от тьмы…
Смирения у самого фиц Осберна хватало – он не пил вина вовсе, а пива не больше, чем потребно за ужином, не пропускал мессу по воскресеньям, носил одежду из дешевого сукна, исправно ходил на исповедь, не путался с женщинами, хотя и здесь, не в пример иным трактирным пророкам, обзывавшим девиц «прелюбодейками» и «демоницами», знал меру и ни в чем не доходил до крайности. Целомудрие и воздержанность его были толка не фанатичного, а умеренного; так живет не монах-подвижник, а обыкновенный городской ремесленник среднего достатка, немолодой и многосемейный, который благочестив разве что чуть более соседей. Такие порой удостаиваются прозванья «чудака», но слывут безвредными. Сам фиц Осберн – по слухам, славно погулявший в пору школярской молодости – к сорока годам так и не обзавелся ни женой, ни сожительницей. В крестовый поход его провожали из дома только старуха служанка, которая померла, не дождавшись возвращения хозяина, да замужняя сестра, которая сразу после проводов уехала к семье, в Стейтфорд, и в Лондоне более не бывала. Дом постоял запертым год, после чего туда внезапно вселился бывший секретарь фиц Осберна, юркое, рано оплешивевшее ничтожество, и вплоть до возвращения мастера Уильяма даже и не думал платить ренту, рассчитывая то ли вовремя сбежать, то ли спихнуть накопившиеся долги на хозяйские плечи. Мастер Уильям долго и умело бил морду бывшему секретарю на пороге собственного дома, к великому удовольствию соседей, после чего, отмахнувшись от совета «засудить его, Иуду», спокойно расплатился со всеми долгами и отпустил беднягу с миром. Соседи единодушно признали, что за такой исход бывший секретарь должен поставить у святого Иакова пудовую свечку: судиться с законником – заранее надевать себе петлю на шею.
Среди тех, кто упоенно слушал «адвоката бедных», был и собрат-юрист, двадцатипятилетний Джон Локвуд. Этот молодой человек, младший сын богатого торговца, который еще в юности успешно миновал пору увлечения школярским красноречием и посмеиваясь слушал латинское краснобайство, смотрел на Уильяма фиц Осберна как на пророка. Вроде бы ничего необычного не было в его словах – то, что он говорил, знал в Оксфорде всякий четырнадцатилетний мальчишка; пожалуй, знал и всякий мало-мальски толковый, пусть и неграмотный, горожанин – кто же не слыхал в церкви под праздник притчу о милосердном самарянине или об отделении плевелов? Должно быть, было нечто не в самих словах, а в том, как фиц Осберн произносил их, стоя на мостовой словно на амвоне и швыряя речи в толпу – страстно, язвительно, гневно; почтенный юрист ничуть не меньше полководца, привыкшего перекрывать голосом шум битвы, привык перекрикивать пламенных собратьев в зале суда. Джон Локвуд слушал раскрыв рот…
«Чтобы добиться успеха у черни, - думал он, - надо либо быть совершенно понятным ей, то есть точно так же пить, жрать, валяться в грязи и обнимать девок, либо, напротив, быть совершенно непонятным, и при этом не пробудить в простонародье ни ненависти, ни презрения, ни насмешек. Фиц Осберн не дворянин, а сын ремесленника, он не вызывает ненависть и презрение уже потому, что он не надменен, его хорошо знают в городе, и он вдобавок побывал в Святой земле. Подвижник ли фиц Осберн или необыкновенно ловкий мошенник – но он прекрасно умеет держаться…».
Однажды, став позади фиц Осберна в трактире, он вполголоса произнес:
- «Если восстанет среди тебя пророк, или сновидец, и представит тебе знамение или чудо, то не слушай слов пророка сего, или сновидца сего; ибо чрез сие искушает вас Господь, Бог ваш… а пророка того или сновидца того должно предать смерти за то, что он уговаривал вас отступить от Господа».
Фиц Осберн медленно обернулся, несколько мгновений обжигал противника тяжелым взглядом, потом распознал собрата-школяра, решившего помериться силами на равном оружии.
- Opus citatum? – требовательно спросил он.
- Второзаконие, глава 13, стих первый, - немедленно ответил Локвуд.
Фиц Осберн усмехнулся.
- «Но вы примете силу, когда сойдет на вас Дух Святый; и будете Мне свидетелями в Иерусалиме и во всей Иудее и Самарии и даже до края земли».
Локвуд молча поклонился, развел руками: Ветхий завет бессилен перед Новым.
- «И как, по данной нам благодати, имеем различные дарования, то, имеешь ли пророчество, пророчествуй по мере веры»… - фиц Осберн недоговорил, подвинулся на скамье, освобождая место рядом. – Садись, школяр. Ты ловок, бьешь наверняка. Давно из Сорбонны?
- Не из Сорбонны…
- А, Бычий брод… - фиц Осберн усмехнулся, разомкнул на столе крепкие смуглые руки и вновь заговорил отчетливо, как на улице, хоть и негромко: - «Когда Он говорил им это, законники и фарисеи начали сильно приступать к Нему, вынуждая у Него ответы на многое, подыскиваясь под Него и стараясь уловить что-нибудь из уст Его, чтобы обвинить Его…».
Задумчиво повторил:
- Законники… Грешное ремесло, злое, Богом осужденное – не лучше палача и блудницы. А? что скажешь?
Локвуд слегка опешил.
- Мэтр предлагает мне осудить мое занятие? – спросил он по-латыни.
- Говори по-английски, - резко велел фиц Осберн.
- Чиста лишь жизнь монашеская, - осторожно ответил Локвуд. – Воины повинны в грехе гнева, торговцы в грехе сребролюбия, книжники предаются гордыне… но можно ли всем удалиться от мира?
Собеседник одобрительно кивнул. Выслушивать школярские элоквенции ему явно нравилось.
- А вы, мэтр Уильям, - воин, книжник или монах?
Фиц Осберн вновь решительно сцепил пальцы на столе, и голос человека, привыкшего быть услышанным, раскатился под низким трактирным сводом:
- Я – спаситель бедных.
Локвуд тщетно ждал продолжения. Он застенчиво отхлебнул из кружки и поставил ее на стол, стараясь не стукнуть днищем.
- Что значит «спасти бедных»?
Фиц Осберн как будто ждал вопроса.
- Первое, - он коротко прихлопнул ладонью по столу, - сравнять богатейшего с беднейшим так, чтобы в доме у одного не плакали от голода дети, тогда как в доме у другого ломятся столы от обильных яств. Жить надлежит не в гордыне и роскоши, но в разумном довольстве. Другое: не отдавать простых людей на растерзание баронам, которые не только стригут шерсть, но и сдирают кожу. Пусть всякий свободно жалуется королю на несправедливость и ищет правосудия, не опасаясь мести бейлифа или шерифа. Третье: изгнать из города или истребить евреев, предавших Господа нашего, ибо ищут только обогащения и стакнулись с богатыми против бедных…
- А дальше? – спросил Локвуд, заподозрив, что это не все: уж больно разогнался фиц Уоррен и слишком внезапно замолчал, как будто на всем скаку натянув удила.
- Того с тебя довольно, - отрезал тот.
Локвуд помедлил.
- Что вы скажете мне, мэтр Уильям, если я захочу последовать за вами?
- Нам много дано, много и спросится, - фиц Осберн помолчал и вдруг уронил тяжелую цепкую руку на плечо Джона. - Если хочешь быть со мной, искупай грех законников-фарисеев, распявших Христа. Отврати лицо от богатых, употреби свои познания на благо бедным, судись за них и защищай, не требуя воздаяния и принимая лишь то, что принесут тебе доброхотно. А если не можешь – раздай все, что заработал, и снискивай пропитание трудом рук своих, или отцовским ремеслом, или проси ради Христа. Я вижу, ты не первый день слушаешь меня; теперь я спрошу – чего ты хочешь?
Локвуд задумался. Чего хотелось ему, бывшему школяру, сыну зажиточного ремесленника, не знавшему в жизни ни голода, ни подлинной, иссушающей тело и душу, нужды даже в оксфордские времена? Зажить своим домом, по примеру родителей, жениться, скопить деньжат… Даже когда половина школяров, оставив ученье, ушла вместе с Ричардом в Святую землю, Локвуда не манила Палестина, о военной славе он не мечтал, а религиозного рвения явно недоставало, чтобы бросить все. Что же, в таком случае, не давало Джону Локвуду покоя, будоражило совесть и воображение, заставляя следовать за фиц Осберном по перекресткам и стоять, дрожа от восхищения и непонятного страха, в толпе простолюдинов?
Он быстро перебрал в голове возможные ответы.
- Я хочу справедливости, - сказал Джон Локвуд, бывший школяр, сын зажиточных родителей.
…Уже через месяц фиц Осберн сказал:
- Ты – Иоанн кроткий, что на последней трапезе Господней возлежал, покоясь головой у сердца Христова. У кого нет, продай одежду свою и купи меч… - и добавил: - Пока я буду в Нормандии, останешься вместо меня. Я скажу, что делать.
За этот месяц Джон Локвуд не раз приставал к нему с вопросом: «Что мне делать здесь, мэтр?», разумея другое: «Чтó я такое при тебе?». Он удивлялся способности фиц Осберна собирать вокруг себя не просто толпу, но – друзей, и неизменно в глубине души что-то нудело, спрашивая: а ты-то кем стал, войдя в этот круг, среди людей бездельных, неграмотных и преимущественно порочных? Казалось, фиц Осберну доставляло искреннее удовольствие, сколотив разношерстное «братство», водить его за собой по перекресткам, а в случае душевного расположения бросать наугад отрывистые приказы, никого особо не выделяя. Приказ подхватывали на лету, как собака кость… Но, несомненно, он запомнил вопрос Локвуда – и наконец дал на него ответ.
Локвуда словно обожгло – «дождался!» - а потом еще сильнее: значит, за это время, пока он, ничего не понимая, таскался вслед за Осберном с угла на угол, что-то происходило, значит, Тим Базби, Хью Смит и даже тот безымянный парень, что вечно стоит разинув рот, что-то знают и делают. Но вот, пожалуйста, - «ты Иоанн кроткий у сердца Христова», и Локвуд возликовал: «Я, я, я!».
Впрочем, фиц Осберн тут же его расхолодил.
- Хью человек верный и толковый, - задумчиво продолжал он, - но, гляди, запьет – не то что собаки, люди завоют. Соколку, Крейву, Ланкарфу доверюсь во всем, честны и бесстрашны, но – неграмотны, грубы, жизнь ведут блудную, Ланкарф шлюхин плащ продал и за то судился, а нам того не надобно…
Историю со злополучным пропитым плащом фиц Осберн Питеру Ланкарфу не прощал, язвил при каждом удобном случае, да и прочих соратников не щадил словесно, но Локвуд возревновал немедленно: стало быть, я тебе только тем и хорош, что грамотен и трезв? Хью, Соколок, Крейв, Ланкарф – бесстрашны, честны, верны, а я?
Востроносый хитрющий Хью Мэдлон приводил Локвуда в ужас – он никак не мог понять, отчего фиц Осберн, ученый книжник и приверженец умеренной жизни, знается с пьяницей и распутником, который вдобавок как будто ни в грош не ставил «паладина Господня» и порой, под горячую руку, честил его отборным чернословием. Впрочем, фиц Осберн в долгу не оставался, мог со зла и заехать Хью в ухо, но потом все-таки прощал и выслушивал. Хью принадлежал к тем, кто знает все и вся, Бог весть откуда, от самых пакостных городских сплетен до высочайших новостей, и Локвуду, ощущая свою силу при фиц Осберне, он платил величайшим презрением, не удостаивая бывшего школяра даже ругани. Свою полезность, сравнительно с Локвудом, ему было доказать нетрудно, стоило пробежать из конца в конец по городу и набраться слухов, которые будто сами липли к Хью. Фиц Осберн терпел его, привечал и всякий раз, когда тот запивал, терпеливо дожидался окончания загула. Локвуд, от одиночества и отчаяния, попробовал было сойтись с восемнадцатилетним Тимом Базби по прозвищу Соколок, добродушным, хоть и бестолковым парнем, но всякий раз, после очередного выхода в город, признавал, что готов выть с тоски – далеко было Тиму до языкастых и смышленых оксфордских юнцов, к которым привык Джон. Оставалось лишь утешаться сомнительной надеждой, что однажды он воспитает себе «ученика» из Базби. Этот парень звался подручным плотника, но то ли его хозяин был на редкость беспутен и предпочитал проводить время в праздности, заодно давая полную свободу и работнику, либо же сам Соколок просто-напросто удирал из-за верстака, едва фиц Осберну требовались его услуги. Поручения, впрочем, не отличались сложностью: Соколок послушно таскал по городу какие-то свертки, толокся в толпе на перекрестках, бегал в трактир за едой. Джон Локвуд долго гадал, отчего фиц Осберн держит при себе в качестве оруженосца этого тупицу, прежде чем понял, что мэтру Уильяму, любившему вовремя щегольнуть библейской цитатой, как и всякому «спасителю», нужны ученики. И даже не ученики, а хотя бы те, кто охраняет плащи.
Локвуд понятия не имел, какими словами мэтр Уильям, отбывая в Нормандию, с поклоном королю Ричарду, объяснил своим соратникам, что оставляет вместо себя «Иоанна кроткого». Да полно, и сказал ли он им хоть что-нибудь? К Локвуду порой закрадывались сомнения, что каждому из них – и Хью, и Ланкарфу, и Крейву и даже Соколку – фиц Осберн втайне сказал одно и тоже, поощрив держаться вожаком в его отсутствие. Впрочем, Локвуд мог утешаться тем, что ему поручена самая тонкая часть работы – теперь он знал уже, что делать, и сам добывал, что было надо, у мастеров и перекупщиков, когда по контракту, когда и так, искал по городу укромные углы, говорил с «надежными людьми»… Фиц Осберн не просчитался: почтенному грамотному юристу можно доверить то, что не доверишь Хью или Базби.
…Красивая еврейская девочка лет двенадцати сидела на узлах, скрестив тонкие щиколотки. Пройдя мимо, Локвуд не удержался – оглянулся еще раз на изжелта-смуглое лицо с надменным, чуть загнутым вправо, носом и невольно вздрогнул, когда Соколок привычно передразнил иудейскую речь оглушительным индюшачьим криком – «гал-гал-гал-гал!». Девочка взглянула на насмешника из-за приподнятого плеча и поплотнее подобрала под себя узел. Соколок схватил с обочины камень, размахнулся, но Локвуд удержал его за локоть.
- Не трожь… - он попытался представить, что сказал бы в таком случае фиц Осберн. Мэтр ненавидел евреев, но… - Не трожь, она слабая. Мы должны защищать тех, кто беден и слаб, помнишь?
Соколок задумался.
- Почему слабая? – требовательно спросил он, неохотно выпустив камень.
- Потому что она женщина. Женщины слабы. «Так же и вы, мужья, обращайтесь благоразумно с женами, как с немощнейшим сосудом, оказывая им честь, как сонаследницам благодатной жизни…». Понимаешь?
Соколок понял главное: Локвуд говорил так же, как сказал бы фиц Осберн.
Мэтр Уильям вернулся из Нормандии окрыленный – привез с собой грамоту с королевской подписью и печатью и торжествующе показывал ее изумленной толпе на перекрестках.
- «Все, сделанное подателем сего, мы, Ричард, король Англии, утверждаем и освящаем…». Я – спаситель бедных! Вот, говорю вам: иди и смотри. Доколе, Владыка святый и истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу?
- Неужто и вправду так и сказано, про спасителя? – с сомнением поинтересовался плечистый мастеровой в грязном фартуке. Фиц Осберн, неторопливо развернувшись, сунул пергамент ему под нос.
- Читай!
- Так не учен я разбирать-то…
- Не учен, а лезешь! – фиц Осберн смерил нахала огненным взглядом – презрительным, властным. Прежде чем обескураженный мастеровой успел ответить, соседи спешно зашикали, затолкали его в толпу: «Что, дурень, съел? То-то… с законником спорить не берись, подавишься». Фиц Осберн продолжал, даже не дожидаясь, пока воцарится тишина:
- Так, говорю я: всякий, кто против меня творит, - изменник королю; а всякий, кто закрывает глаза свои от бедного, - проклят! Я, Уильям фиц Осберн, присягнул королю в верности, присягайте же и вы!
Локвуд не помнил, как оказался на коленях – очнулся, только когда рядом, гулко стукнув себя в грудь, с криком «присягаю и клянусь», повалился Питер Ланкарф. За ними посыпались остальные – ряд за рядом, десятки, сотни, мужчины плакали, женщины ставили на колени детей. Фиц Осберн, оглядев улицу поверх запрокинутых лиц, вытянул левую руку с пергаментом, правой медленно потянул из ножен меч. «Паладин Господа» бросал вызов вселенскому несовершенству.
- Господь Бог за нас! Король за нас! Знаю: Господь сотворит суд угнетенным и справедливость бедным!
Джон Локвуд кричал, пел, плакал, плясал вместе с остальными… Три дня город жил как в лихорадке, по улицам непрерывно текли густые толпы, хотя пьяных было на удивление мало. Громить и жечь покуда не начали, не считая нескольких разбитых еврейских лавок, но над головами угрожающе мотались копья, дубины, зловещего вида крючья. На поясах появились топоры и мечи – и немалую их часть Локвуд роздал из городских тайников, устроенных за то время, что фиц Осберн был в Нормандии. Ему хотелось крикнуть: «Вот, смотри, это сделал я!». Фиц Осберн одобрительно улыбался, по-прежнему гремел на перекрестках, но прямого приказа пока не отдавал… Кое-где уже подрались с городской стражей – без особого зла, до первой крови, страже не больно-то хотелось лезть на крючья и вилы. После одной из таких стычек Соколка, которому в драке камнем рассекли лоб, смеха ради вырядили в снятую со стражника кольчугу, на руку повесили щит. Заливаясь детским смехом, парень бродил среди своих, тряс щитом, выпячивал грудь – эка, любуйтесь – в глазах играла сумасшедшинка… скажи ему, и бросится один против десятерых. Локвуд не выдержал – задыхаясь, бросился через улицу, где в таверне сидел фиц Осберн.
- Мэтр Уильям, чего вы ждете? – выпалил он.
Осберн неторопливо поднял отливающий сталью взгляд.
- Воли Божьей, - веско произнес он. – Поди вон.
Страшные и чудесные были эти три дня, как они запечатлелись в памяти Джона Локвуда, - костры на улицах, котлы, откуда разливали похлебку всем желающим, нестройные песни, наглухо закрытые ставни, испуганные взгляды через щелку. Мостовая зазияла ямами – оттуда выворачивали камни и складывали горками на углах, отбиваться от стражи. Днем и ночью по улицам, перегораживая их от стены до стены, бродили вооруженные люди, заступали дорогу всем, кто почище, заставляли присягать в верности королю, кого уговорами, кого и принуждением. «Чистые», кому не хватило ума отсиживаться дома, за оружие не хватались – послушно повторяли слова присяги, становились на колени прямо в грязь, опасливо поглядывая на ножи и топоры. Обнявшись, вполпьяна ходили Хью и Ланкарф, стучали в запертые двери, что-то орали вразнобой, на радостях даже звали в трактир Локвуда. На углу захваченный врасплох священник, взобравшись на бочку, торопливо служил мессу – оборванцы крестились, нестройно подтягивали, позвякивало железо, у кого-то в руках трещал дымный факел… По городу катилось – суд и справедливость, суд и справедливость.
- Мэтр Уильям, чего вы ждете?
- Воли Божьей… - на сей раз фиц Осберн взглянул на «Иоанна кроткого» милостивее, гнать не стал. – Уймись. Сказано: без воли Его и волос не упадет с головы…
Помолчав, он добавил:
- Пойдешь сегодня со мной на мессу.
И – почти шепотом:
- Бодрствуй и молись.
Локвуд почтительно встал и поклонился. Что он мог сказать? Он удостоился невероятной чести. Хью, Ланкарф и прочие могли только мечтать об этом; всякий, кто пытался, тайно или явно, сопровождать мэтра Уильяма на мессу, получал в ответ жгучую отповедь.
…На «паладина Господня» напали по пути – весь город знал, что по воскресеньям фиц Осберн ходит в церковь святого Михаила на Крик-стрит. Из подворотни бросились двое, прикрывая клинки полами плащей; фиц Осберн, гортанно крикнув, пропустил одного, чересчур разогнавшегося, мимо себя, выхватил меч, ударил вдогонку, второго принял Локвуд. С конца улицы на шум поспевали Хью и Соколок, с дубинами в руках, а вдогонку им уже катилось страшное:
- Солда-а-аты!..
Он опомнился, отмахав с десяток улиц и перескочив через полдюжины заборов. Плечо саднило, рукав промок от крови, ныло колено – где-то расшибся, даже не заметив того. А позади уже гудел набат, и откуда-то поднимался к небу, выше крыш, одинокий тонкий язык пламени.
И тогда Локвуд понял, что случилось.
Он был один.
В ту самую минуту, когда он, повинуясь безошибочному инстинкту, развернулся и побежал, прочие – Хью, Ланкарф, Крейв, Соколок – бросились не прочь от стычки, а в стычку. Не рассуждая, не боясь.
Локвуд думал, что фиц Осберн последует его примеру. Но «паладин Господа» и не подумал спасаться бегством.
А остальные ринулись его защищать.
На исходе третьего дня Локвуда, измученного и обезумевшего от бессмысленных блужданий по окраинам, подобрал Крейв – в трех милях от города. Не говоря ни слова, сел на обочину рядом с Локвудом, вытащил флягу из-за пазухи, отхлебнул, протянул соседу. Голова у него была наспех обмотана побуревшим тряпьем, на щеке алела ссадина.
- Остальные где? – сипло спросил Локвуд. От хмельного питья на пустой желудок его сразу замутило, перед глазами поплыли темные пятна.
- На том свете… - Крейв сплюнул в канаву.
- Убиты?
- Можно и так сказать. Дай флягу-то. Поторопились вешать, пока Осберн не помер…
- Когда?..
- Вчера. Бы-ыстро управились… Знаешь, чьи солдаты-то были? Епископа Кентерберийского, чтоб ему на том свете черти язык вытянули. Испугался… Плевать он хотел на то письмо. А я Осберну говорил, говорил.
Помолчали оба.
- А наши? По городу мало не двадцать тысяч с оружием ходило.
- Ххе… разбежались твои двадцать тысяч, как запахло жареным, - Крейв тоскливо выругался, вложив в эту брань все презрение к городской черни, побросавшей оружие и удравшей по домам.
«И тогда, оставивши его, все бежали…». Локвуда заметно шатнуло.
– Нас с ним четверо осталось… ку-уда там. Дернули в церковь, да заперлись.
- Что там горело-то?
- Церковь и горела… подожгли, чтоб нас выманить. Как Осберн выскочил на паперть, тут его и пырнули мечом в брюхо.
- Ты-то как удрал?
- Как… так, - Крейв многозначительно коснулся перевязанной головы. – Повезло. В дыму одному в ухо, другому в зубы, и деру… Давеча пошел глядеть, как вешать будут. Думаю – сцапают, и черт с ними, хоть на ребят погляжу. Осберну брюхо в тюрьме зашили суровой ниткой, чтоб кишки не выпали, как вешать поведут. А Хью, бедняга, совсем умом ослаб – сначала то пел, то плакал, а как стали надевать петлю – завизжал… А Соколок – ничего, тихо. Мать у него в толпе как стояла, так на месте и грянулась. Еще пекаря вешали, как его… и кузнеца – Джейми Гранта. Еще двоих каких-то – сдуру поглазеть сунулись, когда Осберна брали. А церковь так и сгорела.
«Я не Иоанн кроткий, я Симон Петр, предавший своего учителя. Не смог бодрствовать хотя бы один час…».
…Джон Локвуд, бывший школяр, юрист, сын зажиточных родителей, шел по дороге прочь от Лондона и молился вслух.
ИОАНН КРОТКИЙ
Лондон, 1196
Сорокалетний фиц Осберн вернулся в Лондон из Святой земли «паладином Господа» - с ранней сединой во всю бороду, кривым мечным рубцом на щеке и неутолимой жаждой проповедовать. Впрочем, к зрелищу таких проповедников, босиком и в лохмотьях, поодиночке и компаниями бредущих по домам – сожженных солнцем, с дурно залеченными ранами, а порой и полоумных – горожане успели привыкнуть за последние три-четыре года. Не прошло и семи месяцев, как на Бред-стрит захожий духовидец из Кента, по королевскому призыву принявший крест, а ныне сухорукий и трясущийся, прилюдно распахивал на себе рубище, показывал язвы на немытом теле и, божась, кричал, что сие есть священные стигматы, коими его отметила, за муки тяжкие, сама пресвятая Дева. Поговаривали, что по вечерам, опомнившись от пророческого припадка, духовидец сиживал в трактире и сетовал, что с сухой рукой он дома не работник, и в голове-де у него все спеклось от палестинского солнца, а стигматами, мол, его наградили неверные, утащившие его из дозора, раненым. И то бы ничего – пускай бы себе кричал на улицах что вздумается, чай, не провалился бы славный город Лондон от одного поддельного пророка – если бы однажды бедняге, которому ударила в голову лишняя пинта эля от доброхотов, не пришло на ум возопить, что он-де Адам безгрешный и стыда не ведающий, и обнажиться прямо перед носилками, в которых ехала через город почтенная племянница сэра архиепископа. Духовидца тут же скрутили стражники, насовали тумаков, в ближайшее воскресенье выставили у позорного столба, а затем вытолкали за ворота взашей.
Уильям фиц Осберн тоже вернулся из Святой земли пламенно жаждущим истины – но не безумным. По крайней мере, не настолько, чтобы раздирать рубище на лондонских перекрестках. Что повидал он в библейских пустынях и что сподвигло почтенного юриста, выученика Сорбонны, закрыть в городе собственную контору, снять длиннополое сюрко, обшитое мехом, и выйти говорить с чернью – оставалось тайной для всех. Фиц Осберн, в отличие от иных уличных ораторов, не дергался в припадке, не кривлялся и не дрожал – он говорил, стоя неподвижно и прямо, и только большие крепкие руки с широкими ладонями, привыкшие жестикулировать во время судебных речей, то и дело взлетали перед грудью, словно пара пегих голубей. Говорил фиц Осберн неожиданно высоким, резким голосом, что поначалу даже резало слух – так, ожидая, что толстяк непременно будет петь басом, неприятно удивляешься, заслышав фальцет. Уильям фиц Осберн толстяком отнюдь не был, но что-то чудилось в его внешности, покуда он не заговаривал, округлое, негромкое, вкрадчивое даже – в умных темных глазах, которые казались почти прозрачными, когда на них падал свет, в сдержанной насмешливой улыбке книгочея и мудреца. И тем страннее при этой сдержанности черт казалась тяжелая грубость манер, какая бывает обычно у людей не столько дурно воспитанных, сколько невнимательных и неловких, - та нарочитая грубость, которая заменяет природную живость и заставляет дергать собеседника за руку, оглушительно стучать сапогами и сквернословить. Впрочем, фиц Осберн – златоуст и «адвокат бедных», как он себя называл – в своих уличных проповедях придерживался слога не площадного, но исключительно священного. К городскому люду на перекрестках обращался не мастер Уильям – почтенный юрист и бывший школяр, а Уильям – воин Господа, в скромной коричневой одежде и с мечом на поясе, то ли чутьем, то ли разумом безупречно расчисливший долю безумия, способную понравиться искушенным лондонцам.
- Вы, бедняки, о! - страдающие под тяжкой дланью богачей, пейте из моего источника воды спасения, пейте с радостью, ибо время божественного откровения пришло, и я отделю воду от воды, ибо люди суть вода. Я отделю смиренных от надменных и неверных, избранных от нечестивых, как свет отделен от тьмы…
Смирения у самого фиц Осберна хватало – он не пил вина вовсе, а пива не больше, чем потребно за ужином, не пропускал мессу по воскресеньям, носил одежду из дешевого сукна, исправно ходил на исповедь, не путался с женщинами, хотя и здесь, не в пример иным трактирным пророкам, обзывавшим девиц «прелюбодейками» и «демоницами», знал меру и ни в чем не доходил до крайности. Целомудрие и воздержанность его были толка не фанатичного, а умеренного; так живет не монах-подвижник, а обыкновенный городской ремесленник среднего достатка, немолодой и многосемейный, который благочестив разве что чуть более соседей. Такие порой удостаиваются прозванья «чудака», но слывут безвредными. Сам фиц Осберн – по слухам, славно погулявший в пору школярской молодости – к сорока годам так и не обзавелся ни женой, ни сожительницей. В крестовый поход его провожали из дома только старуха служанка, которая померла, не дождавшись возвращения хозяина, да замужняя сестра, которая сразу после проводов уехала к семье, в Стейтфорд, и в Лондоне более не бывала. Дом постоял запертым год, после чего туда внезапно вселился бывший секретарь фиц Осберна, юркое, рано оплешивевшее ничтожество, и вплоть до возвращения мастера Уильяма даже и не думал платить ренту, рассчитывая то ли вовремя сбежать, то ли спихнуть накопившиеся долги на хозяйские плечи. Мастер Уильям долго и умело бил морду бывшему секретарю на пороге собственного дома, к великому удовольствию соседей, после чего, отмахнувшись от совета «засудить его, Иуду», спокойно расплатился со всеми долгами и отпустил беднягу с миром. Соседи единодушно признали, что за такой исход бывший секретарь должен поставить у святого Иакова пудовую свечку: судиться с законником – заранее надевать себе петлю на шею.
Среди тех, кто упоенно слушал «адвоката бедных», был и собрат-юрист, двадцатипятилетний Джон Локвуд. Этот молодой человек, младший сын богатого торговца, который еще в юности успешно миновал пору увлечения школярским красноречием и посмеиваясь слушал латинское краснобайство, смотрел на Уильяма фиц Осберна как на пророка. Вроде бы ничего необычного не было в его словах – то, что он говорил, знал в Оксфорде всякий четырнадцатилетний мальчишка; пожалуй, знал и всякий мало-мальски толковый, пусть и неграмотный, горожанин – кто же не слыхал в церкви под праздник притчу о милосердном самарянине или об отделении плевелов? Должно быть, было нечто не в самих словах, а в том, как фиц Осберн произносил их, стоя на мостовой словно на амвоне и швыряя речи в толпу – страстно, язвительно, гневно; почтенный юрист ничуть не меньше полководца, привыкшего перекрывать голосом шум битвы, привык перекрикивать пламенных собратьев в зале суда. Джон Локвуд слушал раскрыв рот…
«Чтобы добиться успеха у черни, - думал он, - надо либо быть совершенно понятным ей, то есть точно так же пить, жрать, валяться в грязи и обнимать девок, либо, напротив, быть совершенно непонятным, и при этом не пробудить в простонародье ни ненависти, ни презрения, ни насмешек. Фиц Осберн не дворянин, а сын ремесленника, он не вызывает ненависть и презрение уже потому, что он не надменен, его хорошо знают в городе, и он вдобавок побывал в Святой земле. Подвижник ли фиц Осберн или необыкновенно ловкий мошенник – но он прекрасно умеет держаться…».
Однажды, став позади фиц Осберна в трактире, он вполголоса произнес:
- «Если восстанет среди тебя пророк, или сновидец, и представит тебе знамение или чудо, то не слушай слов пророка сего, или сновидца сего; ибо чрез сие искушает вас Господь, Бог ваш… а пророка того или сновидца того должно предать смерти за то, что он уговаривал вас отступить от Господа».
Фиц Осберн медленно обернулся, несколько мгновений обжигал противника тяжелым взглядом, потом распознал собрата-школяра, решившего помериться силами на равном оружии.
- Opus citatum? – требовательно спросил он.
- Второзаконие, глава 13, стих первый, - немедленно ответил Локвуд.
Фиц Осберн усмехнулся.
- «Но вы примете силу, когда сойдет на вас Дух Святый; и будете Мне свидетелями в Иерусалиме и во всей Иудее и Самарии и даже до края земли».
Локвуд молча поклонился, развел руками: Ветхий завет бессилен перед Новым.
- «И как, по данной нам благодати, имеем различные дарования, то, имеешь ли пророчество, пророчествуй по мере веры»… - фиц Осберн недоговорил, подвинулся на скамье, освобождая место рядом. – Садись, школяр. Ты ловок, бьешь наверняка. Давно из Сорбонны?
- Не из Сорбонны…
- А, Бычий брод… - фиц Осберн усмехнулся, разомкнул на столе крепкие смуглые руки и вновь заговорил отчетливо, как на улице, хоть и негромко: - «Когда Он говорил им это, законники и фарисеи начали сильно приступать к Нему, вынуждая у Него ответы на многое, подыскиваясь под Него и стараясь уловить что-нибудь из уст Его, чтобы обвинить Его…».
Задумчиво повторил:
- Законники… Грешное ремесло, злое, Богом осужденное – не лучше палача и блудницы. А? что скажешь?
Локвуд слегка опешил.
- Мэтр предлагает мне осудить мое занятие? – спросил он по-латыни.
- Говори по-английски, - резко велел фиц Осберн.
- Чиста лишь жизнь монашеская, - осторожно ответил Локвуд. – Воины повинны в грехе гнева, торговцы в грехе сребролюбия, книжники предаются гордыне… но можно ли всем удалиться от мира?
Собеседник одобрительно кивнул. Выслушивать школярские элоквенции ему явно нравилось.
- А вы, мэтр Уильям, - воин, книжник или монах?
Фиц Осберн вновь решительно сцепил пальцы на столе, и голос человека, привыкшего быть услышанным, раскатился под низким трактирным сводом:
- Я – спаситель бедных.
Локвуд тщетно ждал продолжения. Он застенчиво отхлебнул из кружки и поставил ее на стол, стараясь не стукнуть днищем.
- Что значит «спасти бедных»?
Фиц Осберн как будто ждал вопроса.
- Первое, - он коротко прихлопнул ладонью по столу, - сравнять богатейшего с беднейшим так, чтобы в доме у одного не плакали от голода дети, тогда как в доме у другого ломятся столы от обильных яств. Жить надлежит не в гордыне и роскоши, но в разумном довольстве. Другое: не отдавать простых людей на растерзание баронам, которые не только стригут шерсть, но и сдирают кожу. Пусть всякий свободно жалуется королю на несправедливость и ищет правосудия, не опасаясь мести бейлифа или шерифа. Третье: изгнать из города или истребить евреев, предавших Господа нашего, ибо ищут только обогащения и стакнулись с богатыми против бедных…
- А дальше? – спросил Локвуд, заподозрив, что это не все: уж больно разогнался фиц Уоррен и слишком внезапно замолчал, как будто на всем скаку натянув удила.
- Того с тебя довольно, - отрезал тот.
Локвуд помедлил.
- Что вы скажете мне, мэтр Уильям, если я захочу последовать за вами?
- Нам много дано, много и спросится, - фиц Осберн помолчал и вдруг уронил тяжелую цепкую руку на плечо Джона. - Если хочешь быть со мной, искупай грех законников-фарисеев, распявших Христа. Отврати лицо от богатых, употреби свои познания на благо бедным, судись за них и защищай, не требуя воздаяния и принимая лишь то, что принесут тебе доброхотно. А если не можешь – раздай все, что заработал, и снискивай пропитание трудом рук своих, или отцовским ремеслом, или проси ради Христа. Я вижу, ты не первый день слушаешь меня; теперь я спрошу – чего ты хочешь?
Локвуд задумался. Чего хотелось ему, бывшему школяру, сыну зажиточного ремесленника, не знавшему в жизни ни голода, ни подлинной, иссушающей тело и душу, нужды даже в оксфордские времена? Зажить своим домом, по примеру родителей, жениться, скопить деньжат… Даже когда половина школяров, оставив ученье, ушла вместе с Ричардом в Святую землю, Локвуда не манила Палестина, о военной славе он не мечтал, а религиозного рвения явно недоставало, чтобы бросить все. Что же, в таком случае, не давало Джону Локвуду покоя, будоражило совесть и воображение, заставляя следовать за фиц Осберном по перекресткам и стоять, дрожа от восхищения и непонятного страха, в толпе простолюдинов?
Он быстро перебрал в голове возможные ответы.
- Я хочу справедливости, - сказал Джон Локвуд, бывший школяр, сын зажиточных родителей.
…Уже через месяц фиц Осберн сказал:
- Ты – Иоанн кроткий, что на последней трапезе Господней возлежал, покоясь головой у сердца Христова. У кого нет, продай одежду свою и купи меч… - и добавил: - Пока я буду в Нормандии, останешься вместо меня. Я скажу, что делать.
За этот месяц Джон Локвуд не раз приставал к нему с вопросом: «Что мне делать здесь, мэтр?», разумея другое: «Чтó я такое при тебе?». Он удивлялся способности фиц Осберна собирать вокруг себя не просто толпу, но – друзей, и неизменно в глубине души что-то нудело, спрашивая: а ты-то кем стал, войдя в этот круг, среди людей бездельных, неграмотных и преимущественно порочных? Казалось, фиц Осберну доставляло искреннее удовольствие, сколотив разношерстное «братство», водить его за собой по перекресткам, а в случае душевного расположения бросать наугад отрывистые приказы, никого особо не выделяя. Приказ подхватывали на лету, как собака кость… Но, несомненно, он запомнил вопрос Локвуда – и наконец дал на него ответ.
Локвуда словно обожгло – «дождался!» - а потом еще сильнее: значит, за это время, пока он, ничего не понимая, таскался вслед за Осберном с угла на угол, что-то происходило, значит, Тим Базби, Хью Смит и даже тот безымянный парень, что вечно стоит разинув рот, что-то знают и делают. Но вот, пожалуйста, - «ты Иоанн кроткий у сердца Христова», и Локвуд возликовал: «Я, я, я!».
Впрочем, фиц Осберн тут же его расхолодил.
- Хью человек верный и толковый, - задумчиво продолжал он, - но, гляди, запьет – не то что собаки, люди завоют. Соколку, Крейву, Ланкарфу доверюсь во всем, честны и бесстрашны, но – неграмотны, грубы, жизнь ведут блудную, Ланкарф шлюхин плащ продал и за то судился, а нам того не надобно…
Историю со злополучным пропитым плащом фиц Осберн Питеру Ланкарфу не прощал, язвил при каждом удобном случае, да и прочих соратников не щадил словесно, но Локвуд возревновал немедленно: стало быть, я тебе только тем и хорош, что грамотен и трезв? Хью, Соколок, Крейв, Ланкарф – бесстрашны, честны, верны, а я?
Востроносый хитрющий Хью Мэдлон приводил Локвуда в ужас – он никак не мог понять, отчего фиц Осберн, ученый книжник и приверженец умеренной жизни, знается с пьяницей и распутником, который вдобавок как будто ни в грош не ставил «паладина Господня» и порой, под горячую руку, честил его отборным чернословием. Впрочем, фиц Осберн в долгу не оставался, мог со зла и заехать Хью в ухо, но потом все-таки прощал и выслушивал. Хью принадлежал к тем, кто знает все и вся, Бог весть откуда, от самых пакостных городских сплетен до высочайших новостей, и Локвуду, ощущая свою силу при фиц Осберне, он платил величайшим презрением, не удостаивая бывшего школяра даже ругани. Свою полезность, сравнительно с Локвудом, ему было доказать нетрудно, стоило пробежать из конца в конец по городу и набраться слухов, которые будто сами липли к Хью. Фиц Осберн терпел его, привечал и всякий раз, когда тот запивал, терпеливо дожидался окончания загула. Локвуд, от одиночества и отчаяния, попробовал было сойтись с восемнадцатилетним Тимом Базби по прозвищу Соколок, добродушным, хоть и бестолковым парнем, но всякий раз, после очередного выхода в город, признавал, что готов выть с тоски – далеко было Тиму до языкастых и смышленых оксфордских юнцов, к которым привык Джон. Оставалось лишь утешаться сомнительной надеждой, что однажды он воспитает себе «ученика» из Базби. Этот парень звался подручным плотника, но то ли его хозяин был на редкость беспутен и предпочитал проводить время в праздности, заодно давая полную свободу и работнику, либо же сам Соколок просто-напросто удирал из-за верстака, едва фиц Осберну требовались его услуги. Поручения, впрочем, не отличались сложностью: Соколок послушно таскал по городу какие-то свертки, толокся в толпе на перекрестках, бегал в трактир за едой. Джон Локвуд долго гадал, отчего фиц Осберн держит при себе в качестве оруженосца этого тупицу, прежде чем понял, что мэтру Уильяму, любившему вовремя щегольнуть библейской цитатой, как и всякому «спасителю», нужны ученики. И даже не ученики, а хотя бы те, кто охраняет плащи.
Локвуд понятия не имел, какими словами мэтр Уильям, отбывая в Нормандию, с поклоном королю Ричарду, объяснил своим соратникам, что оставляет вместо себя «Иоанна кроткого». Да полно, и сказал ли он им хоть что-нибудь? К Локвуду порой закрадывались сомнения, что каждому из них – и Хью, и Ланкарфу, и Крейву и даже Соколку – фиц Осберн втайне сказал одно и тоже, поощрив держаться вожаком в его отсутствие. Впрочем, Локвуд мог утешаться тем, что ему поручена самая тонкая часть работы – теперь он знал уже, что делать, и сам добывал, что было надо, у мастеров и перекупщиков, когда по контракту, когда и так, искал по городу укромные углы, говорил с «надежными людьми»… Фиц Осберн не просчитался: почтенному грамотному юристу можно доверить то, что не доверишь Хью или Базби.
…Красивая еврейская девочка лет двенадцати сидела на узлах, скрестив тонкие щиколотки. Пройдя мимо, Локвуд не удержался – оглянулся еще раз на изжелта-смуглое лицо с надменным, чуть загнутым вправо, носом и невольно вздрогнул, когда Соколок привычно передразнил иудейскую речь оглушительным индюшачьим криком – «гал-гал-гал-гал!». Девочка взглянула на насмешника из-за приподнятого плеча и поплотнее подобрала под себя узел. Соколок схватил с обочины камень, размахнулся, но Локвуд удержал его за локоть.
- Не трожь… - он попытался представить, что сказал бы в таком случае фиц Осберн. Мэтр ненавидел евреев, но… - Не трожь, она слабая. Мы должны защищать тех, кто беден и слаб, помнишь?
Соколок задумался.
- Почему слабая? – требовательно спросил он, неохотно выпустив камень.
- Потому что она женщина. Женщины слабы. «Так же и вы, мужья, обращайтесь благоразумно с женами, как с немощнейшим сосудом, оказывая им честь, как сонаследницам благодатной жизни…». Понимаешь?
Соколок понял главное: Локвуд говорил так же, как сказал бы фиц Осберн.
Мэтр Уильям вернулся из Нормандии окрыленный – привез с собой грамоту с королевской подписью и печатью и торжествующе показывал ее изумленной толпе на перекрестках.
- «Все, сделанное подателем сего, мы, Ричард, король Англии, утверждаем и освящаем…». Я – спаситель бедных! Вот, говорю вам: иди и смотри. Доколе, Владыка святый и истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу?
- Неужто и вправду так и сказано, про спасителя? – с сомнением поинтересовался плечистый мастеровой в грязном фартуке. Фиц Осберн, неторопливо развернувшись, сунул пергамент ему под нос.
- Читай!
- Так не учен я разбирать-то…
- Не учен, а лезешь! – фиц Осберн смерил нахала огненным взглядом – презрительным, властным. Прежде чем обескураженный мастеровой успел ответить, соседи спешно зашикали, затолкали его в толпу: «Что, дурень, съел? То-то… с законником спорить не берись, подавишься». Фиц Осберн продолжал, даже не дожидаясь, пока воцарится тишина:
- Так, говорю я: всякий, кто против меня творит, - изменник королю; а всякий, кто закрывает глаза свои от бедного, - проклят! Я, Уильям фиц Осберн, присягнул королю в верности, присягайте же и вы!
Локвуд не помнил, как оказался на коленях – очнулся, только когда рядом, гулко стукнув себя в грудь, с криком «присягаю и клянусь», повалился Питер Ланкарф. За ними посыпались остальные – ряд за рядом, десятки, сотни, мужчины плакали, женщины ставили на колени детей. Фиц Осберн, оглядев улицу поверх запрокинутых лиц, вытянул левую руку с пергаментом, правой медленно потянул из ножен меч. «Паладин Господа» бросал вызов вселенскому несовершенству.
- Господь Бог за нас! Король за нас! Знаю: Господь сотворит суд угнетенным и справедливость бедным!
Джон Локвуд кричал, пел, плакал, плясал вместе с остальными… Три дня город жил как в лихорадке, по улицам непрерывно текли густые толпы, хотя пьяных было на удивление мало. Громить и жечь покуда не начали, не считая нескольких разбитых еврейских лавок, но над головами угрожающе мотались копья, дубины, зловещего вида крючья. На поясах появились топоры и мечи – и немалую их часть Локвуд роздал из городских тайников, устроенных за то время, что фиц Осберн был в Нормандии. Ему хотелось крикнуть: «Вот, смотри, это сделал я!». Фиц Осберн одобрительно улыбался, по-прежнему гремел на перекрестках, но прямого приказа пока не отдавал… Кое-где уже подрались с городской стражей – без особого зла, до первой крови, страже не больно-то хотелось лезть на крючья и вилы. После одной из таких стычек Соколка, которому в драке камнем рассекли лоб, смеха ради вырядили в снятую со стражника кольчугу, на руку повесили щит. Заливаясь детским смехом, парень бродил среди своих, тряс щитом, выпячивал грудь – эка, любуйтесь – в глазах играла сумасшедшинка… скажи ему, и бросится один против десятерых. Локвуд не выдержал – задыхаясь, бросился через улицу, где в таверне сидел фиц Осберн.
- Мэтр Уильям, чего вы ждете? – выпалил он.
Осберн неторопливо поднял отливающий сталью взгляд.
- Воли Божьей, - веско произнес он. – Поди вон.
Страшные и чудесные были эти три дня, как они запечатлелись в памяти Джона Локвуда, - костры на улицах, котлы, откуда разливали похлебку всем желающим, нестройные песни, наглухо закрытые ставни, испуганные взгляды через щелку. Мостовая зазияла ямами – оттуда выворачивали камни и складывали горками на углах, отбиваться от стражи. Днем и ночью по улицам, перегораживая их от стены до стены, бродили вооруженные люди, заступали дорогу всем, кто почище, заставляли присягать в верности королю, кого уговорами, кого и принуждением. «Чистые», кому не хватило ума отсиживаться дома, за оружие не хватались – послушно повторяли слова присяги, становились на колени прямо в грязь, опасливо поглядывая на ножи и топоры. Обнявшись, вполпьяна ходили Хью и Ланкарф, стучали в запертые двери, что-то орали вразнобой, на радостях даже звали в трактир Локвуда. На углу захваченный врасплох священник, взобравшись на бочку, торопливо служил мессу – оборванцы крестились, нестройно подтягивали, позвякивало железо, у кого-то в руках трещал дымный факел… По городу катилось – суд и справедливость, суд и справедливость.
- Мэтр Уильям, чего вы ждете?
- Воли Божьей… - на сей раз фиц Осберн взглянул на «Иоанна кроткого» милостивее, гнать не стал. – Уймись. Сказано: без воли Его и волос не упадет с головы…
Помолчав, он добавил:
- Пойдешь сегодня со мной на мессу.
И – почти шепотом:
- Бодрствуй и молись.
Локвуд почтительно встал и поклонился. Что он мог сказать? Он удостоился невероятной чести. Хью, Ланкарф и прочие могли только мечтать об этом; всякий, кто пытался, тайно или явно, сопровождать мэтра Уильяма на мессу, получал в ответ жгучую отповедь.
…На «паладина Господня» напали по пути – весь город знал, что по воскресеньям фиц Осберн ходит в церковь святого Михаила на Крик-стрит. Из подворотни бросились двое, прикрывая клинки полами плащей; фиц Осберн, гортанно крикнув, пропустил одного, чересчур разогнавшегося, мимо себя, выхватил меч, ударил вдогонку, второго принял Локвуд. С конца улицы на шум поспевали Хью и Соколок, с дубинами в руках, а вдогонку им уже катилось страшное:
- Солда-а-аты!..
Он опомнился, отмахав с десяток улиц и перескочив через полдюжины заборов. Плечо саднило, рукав промок от крови, ныло колено – где-то расшибся, даже не заметив того. А позади уже гудел набат, и откуда-то поднимался к небу, выше крыш, одинокий тонкий язык пламени.
И тогда Локвуд понял, что случилось.
Он был один.
В ту самую минуту, когда он, повинуясь безошибочному инстинкту, развернулся и побежал, прочие – Хью, Ланкарф, Крейв, Соколок – бросились не прочь от стычки, а в стычку. Не рассуждая, не боясь.
Локвуд думал, что фиц Осберн последует его примеру. Но «паладин Господа» и не подумал спасаться бегством.
А остальные ринулись его защищать.
На исходе третьего дня Локвуда, измученного и обезумевшего от бессмысленных блужданий по окраинам, подобрал Крейв – в трех милях от города. Не говоря ни слова, сел на обочину рядом с Локвудом, вытащил флягу из-за пазухи, отхлебнул, протянул соседу. Голова у него была наспех обмотана побуревшим тряпьем, на щеке алела ссадина.
- Остальные где? – сипло спросил Локвуд. От хмельного питья на пустой желудок его сразу замутило, перед глазами поплыли темные пятна.
- На том свете… - Крейв сплюнул в канаву.
- Убиты?
- Можно и так сказать. Дай флягу-то. Поторопились вешать, пока Осберн не помер…
- Когда?..
- Вчера. Бы-ыстро управились… Знаешь, чьи солдаты-то были? Епископа Кентерберийского, чтоб ему на том свете черти язык вытянули. Испугался… Плевать он хотел на то письмо. А я Осберну говорил, говорил.
Помолчали оба.
- А наши? По городу мало не двадцать тысяч с оружием ходило.
- Ххе… разбежались твои двадцать тысяч, как запахло жареным, - Крейв тоскливо выругался, вложив в эту брань все презрение к городской черни, побросавшей оружие и удравшей по домам.
«И тогда, оставивши его, все бежали…». Локвуда заметно шатнуло.
– Нас с ним четверо осталось… ку-уда там. Дернули в церковь, да заперлись.
- Что там горело-то?
- Церковь и горела… подожгли, чтоб нас выманить. Как Осберн выскочил на паперть, тут его и пырнули мечом в брюхо.
- Ты-то как удрал?
- Как… так, - Крейв многозначительно коснулся перевязанной головы. – Повезло. В дыму одному в ухо, другому в зубы, и деру… Давеча пошел глядеть, как вешать будут. Думаю – сцапают, и черт с ними, хоть на ребят погляжу. Осберну брюхо в тюрьме зашили суровой ниткой, чтоб кишки не выпали, как вешать поведут. А Хью, бедняга, совсем умом ослаб – сначала то пел, то плакал, а как стали надевать петлю – завизжал… А Соколок – ничего, тихо. Мать у него в толпе как стояла, так на месте и грянулась. Еще пекаря вешали, как его… и кузнеца – Джейми Гранта. Еще двоих каких-то – сдуру поглазеть сунулись, когда Осберна брали. А церковь так и сгорела.
«Я не Иоанн кроткий, я Симон Петр, предавший своего учителя. Не смог бодрствовать хотя бы один час…».
…Джон Локвуд, бывший школяр, юрист, сын зажиточных родителей, шел по дороге прочь от Лондона и молился вслух.