![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Entry tags:
(no subject)
Еще один рассказ, давно выложить собирался, да все как-то руки не доходили.
ЖИЗНЬ
1918.
Теплая, как парное молоко, звездная летняя ночь. Алексей лежит под телегой, накрытый чужой шинелью, от которой пахнет дымом и лошадью, и вспоминает. Как сон, вспоминает он теперь и два года войны, и германский плен, и долгий путь через Польшу и Украину, и даже сегодняшнее – как вышел вечером на костерок в балочке (думал – хуторские в ночном), пожелал трем угрюмым бородатым мужикам хлеб-соль, а те вдруг навалились, стали крутить локти… Оказалось – бандиты, «зеленые», и Алексей теперь посмеивается над своей неизбывной городской наивностью: так и не научился осторожности за три с половиной года. Из рощицы вышел еще один бородач, окинул взглядом худого заросшего человека в австрийской шинели, коротко велел: «В расход». Мужики взялись за винтовки, старший остановил: «Не здесь же… Отведите вон к оврагу».
Повезло, что смеркалось и не связали рук. «Впрочем, если бы и связали, - лениво размышляет Алексей, - все равно бы, наверное, прыгнул, а там как повезет». Он с усмешкой вспоминает, как оттолкнулся обеими ногами от глинистого края и соскочил в овраг наудачу, рискуя сломить шею, как катился вниз, налетая на кусты и коряги, как, наконец, упал в теплую илистую воду и, не давая себе испугаться, поплыл саженками на другой берег… Вдогонку просвистели две пули, одна хлопнула по воде, вторая, должно быть, ударила в берег или в дерево – мужики стреляли дурно, наугад, а может быть, и не особенно хотели попасть. Алексей плыл наискосок, чтобы выбраться не на голый пологий берег, а под нависшие ракиты. Он даже не особенно удивился, когда из-под ракит высунулись четыре руки и втянули его за ворот, за штаны, за локти под ветки, на песок.
- За тобой палили, что ль, дядя? – весело спросил парнишка лет восемнадцати, в лохматой папахе. Другой набросил Алексею на плечи сухую шинель и спокойно сказал:
- Грейся, папаша. Не боись, вошей нету.
«Дядя, папаша… борода да усы дали молодцу красы, выйдет на улицу – дяденькой зовут. И то, мне тридцать три, выгляжу, должно быть, на пятьдесят, а им нет и двадцати…».
- Ты кто такой? – ломким строгим голосом спросил третий, невидимый в темноте. Виднелся только глянцевитый, треснутый пополам козырек фуражки.
- Я… так, солдат. Иду домой из плена.
- А далеко итить-то?
- Далеко… в Москву.
- Тю-у!..
- Слышь, Ромка. Не дойдеть, - уверенно сказал паренек в папахе.
- Всенепременно грохнут. Вдругорядь не свезет.
- Ей, солдат… а кем воевал-то?
- Я артиллерист…
- А с пулеметом совладашь?
- Приходилось.
Парни задумались, пошушукались. Тот, что в фуражке – совсем юный, белозубый и весь конопатый – подсел к Алексею, хлопнул по плечу.
- А то оставайся, дядя! Как тя звать-то?
- Алексеем.
- И то говорю – оставайся, Лексей! Сейчас ночуй, а завтра к командиру тебя сведу, пущай принимает. Нам пулеметчики – во как! – и ребром ладони попилил горло, показывая, что, мол, до зарезу.
И Алексей остался. Рассуждал он так: «Ну что мне делать в Москве? Ребята правы – я не дойду. А хоть бы и дошел – на что жить? Работы теперь никакой – значит, сидеть у матери на шее или продавать папиросы на бульварах, а главное, ждать, что какой-нибудь доброхот узнает и донесет куда следует. И плевать, что офицером я был всего два года, а в отставку вышел сразу после японской…».
В отряде он прижился, обошлось даже без ожидаемых насмешек над «городским» и «образованным» - парни зауважали сильные и ловкие руки механика и пулеметчика, как уважали вообще всех сильных и ловких, способных к ремеслу людей. А когда Алексей догадался, как починить третий «максим», который, казалось, безнадежно заклинил и вышел из строя, то удостоился восхищенной похвалы: «Ну гля, столичный, а прямо как свой!». Он молча и смущенно улыбался, глядя на этих ребят, среди которых он вновь оказался самым старшим. Глядя на них, Алексей грустно вспоминал даже не самого себя, каким он был в Москве несколько лет назад, когда захаживал к Вере, а каким был еще раньше, сразу после корпуса – в Порт-Артуре и под Мукденом. Был он тогда невежествен, счастлив и жизнелюбив, потому что не верил ни в смерть, ни в страдания…
«Вера, Вера. Где-то она теперь. Последнее письмо от нее было в пятнадцатом году – писала, что поступила в медицинские сестры. Госпиталь, косынка, белые рукавчики… Дома кутается в платок и читает. Ах Господи, неужели разграбили профессорскую квартиру? А может быть, эмигрировала. Константинополь, Париж, Тарту, голод, одиночество, бедность… Где теперь они все, где юнкер Стива, с которым в четырнадцатом году под Рождество обещались пить шампанское спустя четыре года, где застенчивый профессор-петербуржец, где прежняя шальная компания? Вера, Вера. Из какой ямы меня вытащила, когда я в девятьсот шестом, выйдя в отставку подпоручиком, слонялся по городу, не зная, куда приткнуться. Мать – вдова на пенсии, отца почти не помню… видел его редко, не любил и боялся. Меня, впрочем, он не бил никогда, за провинности только давал подзатыльники или драл за ухо… говорят, и солдат никогда не бил, но и за людей не считал, ругал их страшно, матерно. Так о чем это я? Ах да, дальше… А дальше – от безделья, от тоски завернул в музей. Стоял дурак дураком перед картинами, ничего не понимал… из всей истории в голове сохранились только Жанна д’Арк да крестовые походы, да и то – спроси меня: отчего были крестовые походы? Кто придумал? Зачем? Я бы и не ответил… Вижу: стоит перед картиной девушка, что-то увлеченно рассказывает подруге. А я, натурально, смотрю как баран на новые ворота и ничегошеньки не понимаю. Обидно стало… Со зла набрал книг, засел за чтение, за два года выучил английский, взялся за немецкий, не заметил, как увлекся всерьез. Каждую неделю, как дурак, ходил в тот самый зал – все ждал, вдруг она появится. М-да… два года ждал и наконец дождался. На сей раз не одна, а с каким-то шпаком в пенсне – то есть, это я, конечно, тогда так неучтиво подумал: шпак в пенсне. Подхожу к ней, заливаюсь краской по уши и этак сиплым басом: прошу прощения, что позволил себе побеспокоить, больше никогда этого не будет, но только я хотел бы поблагодарить вас за то, что вы для меня сделали и из какой ямы вытащили, сами того не зная. Ну, думаю, сейчас подумает: пьяный или сумасшедший. Выпалил все это, щелкнул каблуками и развернулся поскорее уходить, а она вдруг говорит…».
В разоренном помещичьем доме, куда отряд завернул ночевать, нашлось в кабинете старое фортепиано. Парни удивленно ржали, тыкали пальцами в клавиши, один даже заглянул под крышку и подергал струны. Хотели было тащить фортепиано во двор, рубить на дрова (всю мебель в доме уже разграбили хуторские, даже паркетины вывернули, а древний инструмент, словно из суеверного страха, отчего-то не тронули). Алексей не позволил – сказал: «Надо же и совесть иметь».
- А для ча он?..
- Хочешь, я тебе на нем «камаринского» сыграю?
- Врешь!
- Поглядим.
- Нешто лучше, чем на гармонии?
- Не хуже, во всяком случае.
Инструмент был расстроенный, с дребезгом, нескольких клавиш недоставало, отвыкшие пальцы не слушались, горбились, но потом разошлись, Алексей забарабанил увлеченно и живо, кокетливо встряхивая головой, как Артур Рубинштейн, заиграл тремоло – и тут за спиной раздался дружный хохот. Алексей удивленно и с досадой обернулся, но тут же понял: хохотали не потому, что хотели обидеть. Этим парням, никогда не слышавшим фортепианной игры, забавно и странно показалось то, что можно перебирать пальцами так быстро, и льются из-под них тоненькие звуки. Он думал продолжать, но ребята, решив, что музыка кончена, уже разговорились, стали наперебой делиться впечатлениями, хвалить Алексея.
- Ловко!
- А я допрежь думал, что на фортепьянах только бабы грают.
- Нет, вот у нашего барина сынок летом погостить приезжал, так он грал.
- Сравнил. Барчук – все равно что баба.
- Ничо, хороший был барчук, не забижал.
Ромка приподнял зазвеневшее фортепиано за край, крякнул, рассмеялся и отпустил.
- Тяжела!.. В обоз не вопрешь. Ничо, Лексей, не вешай нос – мы тебе еще найдем! А то, хошь, я тебя на гармонии выучу.
«Вера, Вера. Играла на фортепиано шопеновский “Вальс бриллиант”, пела романсы… слава Богу, не Вертинского, ну его к черту. Старые красивые русские романсы. А из новых – “Среди миров, в мерцании светил…”».
Алексей рассмеялся, натянул ворот шинели на голову и вслух сказал:
- Не потому что было с ней светло…
«Написать надо. Непременно написать. Вдруг дойдет…».
Он думал о ней, засыпая, и не знал, что Вера, его Вера, уже второй год лежит на кладбище близ небольшого местечка в Галиции.
ЖИЗНЬ
1918.
Теплая, как парное молоко, звездная летняя ночь. Алексей лежит под телегой, накрытый чужой шинелью, от которой пахнет дымом и лошадью, и вспоминает. Как сон, вспоминает он теперь и два года войны, и германский плен, и долгий путь через Польшу и Украину, и даже сегодняшнее – как вышел вечером на костерок в балочке (думал – хуторские в ночном), пожелал трем угрюмым бородатым мужикам хлеб-соль, а те вдруг навалились, стали крутить локти… Оказалось – бандиты, «зеленые», и Алексей теперь посмеивается над своей неизбывной городской наивностью: так и не научился осторожности за три с половиной года. Из рощицы вышел еще один бородач, окинул взглядом худого заросшего человека в австрийской шинели, коротко велел: «В расход». Мужики взялись за винтовки, старший остановил: «Не здесь же… Отведите вон к оврагу».
Повезло, что смеркалось и не связали рук. «Впрочем, если бы и связали, - лениво размышляет Алексей, - все равно бы, наверное, прыгнул, а там как повезет». Он с усмешкой вспоминает, как оттолкнулся обеими ногами от глинистого края и соскочил в овраг наудачу, рискуя сломить шею, как катился вниз, налетая на кусты и коряги, как, наконец, упал в теплую илистую воду и, не давая себе испугаться, поплыл саженками на другой берег… Вдогонку просвистели две пули, одна хлопнула по воде, вторая, должно быть, ударила в берег или в дерево – мужики стреляли дурно, наугад, а может быть, и не особенно хотели попасть. Алексей плыл наискосок, чтобы выбраться не на голый пологий берег, а под нависшие ракиты. Он даже не особенно удивился, когда из-под ракит высунулись четыре руки и втянули его за ворот, за штаны, за локти под ветки, на песок.
- За тобой палили, что ль, дядя? – весело спросил парнишка лет восемнадцати, в лохматой папахе. Другой набросил Алексею на плечи сухую шинель и спокойно сказал:
- Грейся, папаша. Не боись, вошей нету.
«Дядя, папаша… борода да усы дали молодцу красы, выйдет на улицу – дяденькой зовут. И то, мне тридцать три, выгляжу, должно быть, на пятьдесят, а им нет и двадцати…».
- Ты кто такой? – ломким строгим голосом спросил третий, невидимый в темноте. Виднелся только глянцевитый, треснутый пополам козырек фуражки.
- Я… так, солдат. Иду домой из плена.
- А далеко итить-то?
- Далеко… в Москву.
- Тю-у!..
- Слышь, Ромка. Не дойдеть, - уверенно сказал паренек в папахе.
- Всенепременно грохнут. Вдругорядь не свезет.
- Ей, солдат… а кем воевал-то?
- Я артиллерист…
- А с пулеметом совладашь?
- Приходилось.
Парни задумались, пошушукались. Тот, что в фуражке – совсем юный, белозубый и весь конопатый – подсел к Алексею, хлопнул по плечу.
- А то оставайся, дядя! Как тя звать-то?
- Алексеем.
- И то говорю – оставайся, Лексей! Сейчас ночуй, а завтра к командиру тебя сведу, пущай принимает. Нам пулеметчики – во как! – и ребром ладони попилил горло, показывая, что, мол, до зарезу.
И Алексей остался. Рассуждал он так: «Ну что мне делать в Москве? Ребята правы – я не дойду. А хоть бы и дошел – на что жить? Работы теперь никакой – значит, сидеть у матери на шее или продавать папиросы на бульварах, а главное, ждать, что какой-нибудь доброхот узнает и донесет куда следует. И плевать, что офицером я был всего два года, а в отставку вышел сразу после японской…».
В отряде он прижился, обошлось даже без ожидаемых насмешек над «городским» и «образованным» - парни зауважали сильные и ловкие руки механика и пулеметчика, как уважали вообще всех сильных и ловких, способных к ремеслу людей. А когда Алексей догадался, как починить третий «максим», который, казалось, безнадежно заклинил и вышел из строя, то удостоился восхищенной похвалы: «Ну гля, столичный, а прямо как свой!». Он молча и смущенно улыбался, глядя на этих ребят, среди которых он вновь оказался самым старшим. Глядя на них, Алексей грустно вспоминал даже не самого себя, каким он был в Москве несколько лет назад, когда захаживал к Вере, а каким был еще раньше, сразу после корпуса – в Порт-Артуре и под Мукденом. Был он тогда невежествен, счастлив и жизнелюбив, потому что не верил ни в смерть, ни в страдания…
«Вера, Вера. Где-то она теперь. Последнее письмо от нее было в пятнадцатом году – писала, что поступила в медицинские сестры. Госпиталь, косынка, белые рукавчики… Дома кутается в платок и читает. Ах Господи, неужели разграбили профессорскую квартиру? А может быть, эмигрировала. Константинополь, Париж, Тарту, голод, одиночество, бедность… Где теперь они все, где юнкер Стива, с которым в четырнадцатом году под Рождество обещались пить шампанское спустя четыре года, где застенчивый профессор-петербуржец, где прежняя шальная компания? Вера, Вера. Из какой ямы меня вытащила, когда я в девятьсот шестом, выйдя в отставку подпоручиком, слонялся по городу, не зная, куда приткнуться. Мать – вдова на пенсии, отца почти не помню… видел его редко, не любил и боялся. Меня, впрочем, он не бил никогда, за провинности только давал подзатыльники или драл за ухо… говорят, и солдат никогда не бил, но и за людей не считал, ругал их страшно, матерно. Так о чем это я? Ах да, дальше… А дальше – от безделья, от тоски завернул в музей. Стоял дурак дураком перед картинами, ничего не понимал… из всей истории в голове сохранились только Жанна д’Арк да крестовые походы, да и то – спроси меня: отчего были крестовые походы? Кто придумал? Зачем? Я бы и не ответил… Вижу: стоит перед картиной девушка, что-то увлеченно рассказывает подруге. А я, натурально, смотрю как баран на новые ворота и ничегошеньки не понимаю. Обидно стало… Со зла набрал книг, засел за чтение, за два года выучил английский, взялся за немецкий, не заметил, как увлекся всерьез. Каждую неделю, как дурак, ходил в тот самый зал – все ждал, вдруг она появится. М-да… два года ждал и наконец дождался. На сей раз не одна, а с каким-то шпаком в пенсне – то есть, это я, конечно, тогда так неучтиво подумал: шпак в пенсне. Подхожу к ней, заливаюсь краской по уши и этак сиплым басом: прошу прощения, что позволил себе побеспокоить, больше никогда этого не будет, но только я хотел бы поблагодарить вас за то, что вы для меня сделали и из какой ямы вытащили, сами того не зная. Ну, думаю, сейчас подумает: пьяный или сумасшедший. Выпалил все это, щелкнул каблуками и развернулся поскорее уходить, а она вдруг говорит…».
В разоренном помещичьем доме, куда отряд завернул ночевать, нашлось в кабинете старое фортепиано. Парни удивленно ржали, тыкали пальцами в клавиши, один даже заглянул под крышку и подергал струны. Хотели было тащить фортепиано во двор, рубить на дрова (всю мебель в доме уже разграбили хуторские, даже паркетины вывернули, а древний инструмент, словно из суеверного страха, отчего-то не тронули). Алексей не позволил – сказал: «Надо же и совесть иметь».
- А для ча он?..
- Хочешь, я тебе на нем «камаринского» сыграю?
- Врешь!
- Поглядим.
- Нешто лучше, чем на гармонии?
- Не хуже, во всяком случае.
Инструмент был расстроенный, с дребезгом, нескольких клавиш недоставало, отвыкшие пальцы не слушались, горбились, но потом разошлись, Алексей забарабанил увлеченно и живо, кокетливо встряхивая головой, как Артур Рубинштейн, заиграл тремоло – и тут за спиной раздался дружный хохот. Алексей удивленно и с досадой обернулся, но тут же понял: хохотали не потому, что хотели обидеть. Этим парням, никогда не слышавшим фортепианной игры, забавно и странно показалось то, что можно перебирать пальцами так быстро, и льются из-под них тоненькие звуки. Он думал продолжать, но ребята, решив, что музыка кончена, уже разговорились, стали наперебой делиться впечатлениями, хвалить Алексея.
- Ловко!
- А я допрежь думал, что на фортепьянах только бабы грают.
- Нет, вот у нашего барина сынок летом погостить приезжал, так он грал.
- Сравнил. Барчук – все равно что баба.
- Ничо, хороший был барчук, не забижал.
Ромка приподнял зазвеневшее фортепиано за край, крякнул, рассмеялся и отпустил.
- Тяжела!.. В обоз не вопрешь. Ничо, Лексей, не вешай нос – мы тебе еще найдем! А то, хошь, я тебя на гармонии выучу.
«Вера, Вера. Играла на фортепиано шопеновский “Вальс бриллиант”, пела романсы… слава Богу, не Вертинского, ну его к черту. Старые красивые русские романсы. А из новых – “Среди миров, в мерцании светил…”».
Алексей рассмеялся, натянул ворот шинели на голову и вслух сказал:
- Не потому что было с ней светло…
«Написать надо. Непременно написать. Вдруг дойдет…».
Он думал о ней, засыпая, и не знал, что Вера, его Вера, уже второй год лежит на кладбище близ небольшого местечка в Галиции.
no subject
Похоже время сейчас такое - у меня дописалась вещь, до которой руки год не доходили - из городских легенд...
no subject
no subject
no subject
no subject
no subject
no subject
А Алексей... сначала кадет, потом юнкер, короче говоря, профессиональный военный, начинал с русско-японской, побывал там в плену, по возвращении на родину цапнулся с интендантским чиновником до мордобоя, после чего отказался выходить на дуэль - "велика честь, пусть эта сволочь и вор ходит с битой мордой". В результате пришлось подавать в отставку. Несколько лет вот мотался без дела - приткнуться некуда, никакой профессии, ощущение, что жизнь не удалась, средств нету - пока случайно не познакомился с хорошей девушкой из интеллигентного, даже творческого, круга, которая его, по сути, вытащила из нешуточной такой депрессии.
А в четырнадцатом году ушел добровольцем на фронт.
no subject
no subject
no subject
no subject
no subject