![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Entry tags:
(no subject)
Не рассказ еще, но, во всяком случае, набросок или зарисовка.
Фамилию персонажам, скорее всего, сменю; преимущественно - стенография разговоров, пострадавшим соболезную :)
Петербург, 1885 г.
Во втором этаже дома в … переулке горит лампа под желтым, масляного цвета, колпаком, часы уютно отсчитывают минуты. Вечер субботы.
- Ну что, Гришкец, неужели «маленьких бьют»?
Все трое смеются: Гриша уже четверть часа сидит над шахматной доской, склонив витую русую голову, бледнеет от задумчивости и вот-вот признает, что действительно «побит». В шахматы здесь сражаются охотно и весело – иногда вдвоем против одного, иногда третьего назначают советником, к которому противники имеют право один раз в течение игры обратиться за подсказкой. Насколько разнится характер братьев, настолько же отличается их манера играть. Старший, Алексей, студент-языковед, за игрой «изображает Ришелье», по выражению тетушки Ольги Васильевны, - многозначительно щурится, хмурится, блефует, как за преферансом, пытается придать своей физиономии непроницаемое выражение, словно и впрямь на кон поставлено слишком многое. У среднего, Саши, юнкера-первокурсника, с лица не сходит широкая лучезарная улыбка – он смеется, одинаково радуется и победам, и проигрышам, аплодирует удачным ходам и вообще вносит в суровую игру философов столько сумятицы и детского веселья, что Алексей порой морщится и говорит: «На полтона ниже, Сашкец, не с каланчи кричишь». Младший, Гришенька, гимназист шестого класса, играет серьезно и неулыбчиво, надолго задумываясь над каждым ходом, - во время партии он молчит, но его лицо ни секунды не остается в покое: поднимаются брови, глаза становятся все больше и печальнее, движутся уголки губ.
Клич «Маленьких бьют!» в былые времена не раз оглашал тихую саратовскую улочку, где жили Николины. По соседству с ними обитало многочадное семейство училищного смотрителя, чьи отпрыски, любители так называемого «цуканья», обыкновенно подстерегали за сараями тех, кто имел неосторожность выходить в одиночестве. Младший из Николиных, Гришенька, которому не исполнилось еще и семи лет, дважды попадал в подлую засаду и возвращался домой весь в синяках, но решительно отказывался признаваться. Саша, до безумия любивший братьев, чуть не плакал от досады; он носил в кармане подкову, на улице каждый раз грозно смотрел по сторонам и стискивал кулаки. После второго избиения за сараями старшие тайком порешили не оставлять Гришу одного ни на минуту. Подобная верность была вознаграждена – когда в опасном закутке трое «смотрительских» вновь попытались покуситься на «мелкого», по улице раскатилось оглушительное «Маленьких бьют!». Драка была жестокая, но недолгая – «смотрительские», понеся серьезные потери (у старшего, одиннадцатилетнего, с которым сцепился девятилетний Саша Николин, была вывихнута рука и выбит зуб), спешным порядком отступили за свои рубежи. Гришенька, с триумфом шагая домой между старшими братьями, поначалу пытался обиженно бубнить: «Ну что вы, в самом деле, я бы и сам справился», а Алексей, покровительственно положив руку ему на плечо, уверял: «Конечно, вот подрастешь немного – и сам справишься». Немного погодя, когда Гришенька решительно восстал против того, чтобы, в случае необходимости, его публично называли «маленьким», клич сменился на «Наших бьют» - но Николины неизменно встречали врага общим фронтом. Даже Алексей, не любитель уличных боев, ни разу не отказывался от участия, если речь заходила о том, чтобы дать отпор «наглецам» или исполнить при среднем роль секунданта.
Когда Алексею исполнилось тринадцать, а Гришенька закончил первый класс, Саратов сменился Петербургом, родители – тетушкиным семейством, и здесь судьбы братьев разошлись: старший, выдержав испытания, поступил в Петершуле, средний, ходатайством дядюшки, - в кадетский корпус, а младший предпочел учиться в обычной гимназии. Саша, отныне лишенный возможности заботиться о братьях в течение недели, предупредил: «Смотрите же, если кто обидит – в воскресенье непременно мне скажите!». Беда была в том, что отнюдь не каждое воскресенье кадет Николин проводил в семейном кругу – и неизменно, когда тетушка допытывалась о причинах, средний сдержанно отвечал: «Нарушил…». Тем больше радости было в доме в … переулке, когда, после длительного перерыва, в прихожей раздавались быстрые шаги и знакомый голос кричал на всю квартиру: «Кадет Николин в отпуск прибыл!». Алексей и Гришенька выскакивали встречать брата, младший немедленно получал мерить фуражку, со старшим Саша троекратно обнимался – крепко, «по-мужски» - после чего жал руку дядюшке и церемонно целовался с Ольгой Васильевной. Вообще же, с появлением Саши, в доме враз становилось шумно, весело и празднично.
Сойдясь втроем, все трое неизменно засиживаются допоздна – тетушка никого не гонит спать, полагаясь на благоразумие мальчиков, тем более теперь, когда они уже «взрослые» (лишь иногда, если братья расшумятся или воскресные посиделки угрожают затянуться до рассвета, она сердито стучит в дверь и напоминает, что «Гришеньке наутро в гимназию»). Играют в шахматы, поют на два голоса (у Алексея и Гришеньки весьма приятные, хоть еще и не вполне сформировавшиеся тенора, а Саша играет на гитаре и застенчиво подтягивает сиплым шепотом), обсуждают прочитанное, пересказывают случившееся за неделю, фантазируют… Черту обычно, на правах старшего, подводит Алексей – взглядывает на часы и решительно говорит:
- Then come home my children, the sun is gone down,
And the dews of night arise…
Произношение у него чересчур твердое, не совсем верное – английский язык в Петершуле в изрядном забросе – но Алексей, по его собственному утверждению, «старается». Вообще же, иностранными языками, не считая обязательных гимназических, увлекаются все трое; знать языки если не для разговора, то хотя бы для чтения – это «порядок». Духом порядка, невзирая на то, что в квартире во втором этаже обитают трое мальчишек, пронизано все сверху донизу.
Более всего его чтит Ольга Васильевна, бывшая епархиалка и нынешняя преподавательница сестринских курсов. Чистая скатерть, вышивки на стенах, накрахмаленные рубашки – все это настолько само собой разумеющиеся вещи, что тетушка не в силах представить, как это в ее доме может не быть того, другого и третьего. По воскресеньям на стол кладутся серебряные ложки, хоть и немногочисленные; чайные чашки составлены в серванте в кружок (и упаси Боже запамятовать, где чья «гостевая» чашка и кто какой чай пьет), подушки на кроватях непременно – стопкой, а верхняя – «буйком», под кружевной накидкой. На столе и полках, в том числе в комнате мальчиков, лежат кружевные салфетки – определенной формы для каждого предмета мебели, с различным узором по краю; в жилых комнатах салфетки бежевые, в гостиной – исключительно белые крахмальные. Под портретом покойного дядюшки стоит кресло, под портретом государя императора – столик с сухоцветами в вазе. В шкафчике на кухне – целая батарея домашних наливок, в алфавитном порядке: абрикосовка, бузинная настойка (по поводу которой Гришеньке до сих пор грозят пальцем), вишневка, «горькая», девясиловка… Впрочем, наливки, шоколад и «богдыханистые» чаи бывают лишь по праздникам. Есть начинают, когда к еде приступит глава дома, и заканчивают вместе с ним же – копаться в тарелке не принято: когда старший встает из-за стола, остальные, самое большее, могут допить чай.
Горячую еду готовят только дважды в день – завтрак и ужин (дядюшка-военный редко обедал дома); горячий обед – по воскресеньям, когда вся семья в сборе (ужинают остатками от обеда); по будням на стол больше одного мясного или рыбного блюда не подают, по средам и пятницам – не едят мяса и сладостей (вообще сладкое подают только к ужину, и лишиться десерта – это серьезное взыскание), в строгие посты не бывает и рыбы. По обыкновенным дням пекутся пирожки, по рядовым праздникам – пироги и саратовские «пирженцы», а по большим («сугубым», как выражался покойный дядюшка) – торт «линц», с разной начинкой, в зависимости от того, насколько важно событие. На именины младших племянников тетушка печет «линц» с клюквенной начинкой, на именины Алексея – с яблочной и вдобавок со взбитыми сливками. Это изрядная роскошь, но девятнадцатилетний Алексей – после смерти дядюшки – старший мужчина в доме, ему положено некоторое отличие от братьев, точно так же как нечто само собой разумеющееся – вручить ему отдельно несколько рублей «на книги». Тетушка каждый раз произносит это «на книги» с многозначительным ударением, как бы намекая, что деньги никоим образом не надлежит тратить на развлечения, пирожные или, чего доброго, папиросы. Впрочем, кому, как не тетушке, прекрасно известно, что именно на эти деньги Алексей, скорее всего, поведет младших в кондитерскую Андреева, и все трое безнадежно испортят себе аппетит перед ужином, - а на книги ему вполне хватает того, что он зарабатывает уроками и переводами. Даже Гришенька, гимназист шестого класса, репетирует какого-то балбеса-приготовишку и по вечерам, два раза в неделю, с гордостью выкладывает на стол по рублю. В обязанности же Алексея, после смерти дядюшки, входит читать молитву перед едой.
Гости по четвергам и субботам – это тоже «порядок», и было бы крайне удивительно, если бы в эти дни Николины садились ужинать в одиночестве. Визитеры не меняются уже много лет, все это дядюшкины друзья, люди пожилые, «мыслящие», солидные, безнадежные холостяки либо вдовцы. Самые почетные из них – любезный Иоганн Павлович, «чиновник по географическому ведомству», как он сам выражается, и остзейский немец врач фон Букман, который сам смущается своего сильнейшего акцента и, когда говорит, смотрит в стол. В минувшем году к ним прибавился один из университетских профессоров – «философ» Сергей Николаевич Трубецкой. Следуя тому же порядку, по обыкновенным дням после десерта мальчики уходят к себе; только старшему, Алексею, дозволено остаться за столом, выпить кофе с ликером и принять участие в беседе «взрослых» – Гришеньке сие крайне неприлично, а Саше обещано «застольное» повышение на следующий год, когда из "фараона" он станет «господином обер-офицером», и средний Николин терпеливо ждет.
Но, даже если все трое предпочитают не разбивать свой маленький кружок и удалиться из-за стола сообща, гостям не всегда удается надолго забыть об их присутствии. Помимо книг, пения под гитару, шахмат и дискуссий, все трое, даже хрупкий Гришенька, увлечены французской борьбой – это давняя мода среди учащейся молодежи – а потому нередко по вечерам уходят в «маленькую» и сдвигают мебель к стенам, чтобы, по Сашиному выражению, «повалять дурака». Бороться в прихожей им запрещено, после того как однажды Алексей, получив подножку, выбил стекло в шкафу. Гришеньку бросают аккуратно, хотя тот возмущается и требует, чтобы «как со всеми, так и с ним»; Саша же с Алексеем, невзирая на неравенство сил, порой ломают друг друга довольно жестоко, до синяков. Когда тетушке надоедают возня и топот за стеной, она зычно требует «прекратить это безобразие» - «вместо того чтобы по полу валяться, лучше б книжку почитали». И почти всегда вслед за ее словами до хихикающих мальчиков доносится высокий голос фон Букмана, который ни с того ни с сего жалуется нараспев, как будто читает склады:
- Оль-га Фасиль-евна, Россия – ошень, ошень польша-я стра-на, где ошень много пезобра-зия и ошень мало поряд-ку! Нишуть не лут-ше Турции. Там и тут одно и то ше – ошень много пезобра-зия и ошень, ошень мало поряд-ку!
- Не скажите, Генрих Вениаминович, - Трубецкой отрывается от газеты, затуманенно смотрит на сидящих за столом. - Безобразия в Турции, конечно, хватает, но порядок у них такой, что нам рукой не дотянуться. Особенно по части армии.
Ольга Васильевна вздыхает «со значением» - знаем, воевали.
Из дверей «маленькой», точно кукушки в часах, немедленно высовываются три головы – одна темноволосая, две русые. (Старший и младший пошли в мать – и цветом волос, и тонкой костью, и нервной красотой лица, а средний, Саша, невысокий, коренастый, широкоплечий, с крепкими, как у кузнеца, руками – в отца-военного. Высокие скулы, разлатые брови, прямые темные волосы – от него же.)
- Порядок, может быть, он и порядок, - наставительно говорит Алексей, незаметно переводя дух (лицо у него раскраснелось от возни, волосы растрепаны, воротник расстегнут – в присутствии старых друзей дома братья чувствуют себя мало стесненными в привычных развлечениях). – Но достигается он, в первую очередь, жестокими казнями и расправами…
Ольга Васильевна укоризненно смотрит на племянника.
- Во-первых, юноша, прежде чем выскакивать со своими ценными замечаниями в гостиную, привели бы себя хоть в мало-мальски приличный вид. Если вам Генриха Вениаминовича не стыдно, так хоть господина профессора посовестились бы. Ваша тетка, хоть и старая зануда, но, смею надеяться, женщина приличная, и тот весьма прискорбный факт, что у нее в доме трое балбесов… - она не выдерживает строгого тона и усмехается. Вслед за ней смеются и гости, и племянники. Гришенька – почти беззвучно, не только губами, но и глазами, Алексей – мелко и с хрипотцой, Саша – по-детски заливисто, так что Ольга Васильевна даже зажимает уши.
- Турция, Турция… - вдруг говорит Трубецкой, откладывая газету и украдкой расправляя под столом длинные ноги. – Вы и ваши «девочки», Ольга Васильевна, просто чудеса творили, - он растроганно тянется чокаться с хозяйкой, за ним – все остальные, а фон Букман, вновь ни с того ни с сего, произносит:
- Флоренс Найтингейл…
- Орел, а не соловей, - заканчивает Алексей. Иоганн Павлович одобрительно смотрит на него и кивает.
- Правильно… Правильно.
- А насчет Турции, - говорит Ольга Васильевна, - не знаю я, порядок там или нет, но лично я бы предпочла с ними больше дела не иметь. Пусть мои девочки вместо георгиевских крестиков лучше обзаведутся семьями, а то, знаете… не всегда успевают. Семьями – либо приличным образованием.
- Ба! Женский вопрос, женский вопрос! Вас ли я слышу, милейшая Ольга Васильевна! – притворно удивляется Иоганн Павлович.
- А что такого я сказала?
- Да вы суфражистка, ваше превосходительство. Осторожнее, Ольга Васильевна, не то стану дразнить вас синим чулком. Этак вы острижетесь и очки, чего доброго, наденете! Какой пример вашим девочкам!
- Очки, друг мой, я и так скоро надену, - смеется тетушка. – Мартышка к старости слаба глазами стала…
- В таком случае я, с вашего разрешения, преподнесу вам очки в золотой оправе.
- Еще чего выдумали! В золотой оправе! Чтоб меня за них зарезали в соседнем переулке?
- Я готов ежевечерне провожать вас домой, - пылко заявляет Иоганн Павлович.
- Час от часу не легче! – Ольга Васильевна смеется, но ей как будто становится неловко. – Чтоб вас за мои очки зарезали в соседнем переулке? Нет-нет, на такие жертвы я решительно не согласна.
- А лорнет, Ольга Васильевна? Лорнет! Изящный лорнетик!
- Да вы представляете, на что я буду похожа с лорнетом? Особенно в больничной палате. Бросьте фантазировать, удел мой – очки в роговой оправе. Дешево, надежно и прилично.
- С черепаховой инкрустацией! Ольга Васильевна, умоляю, - пускай в роговой оправе, но позвольте черепаховую инкрустацию!
- Ну, полно. Пошутили, и будет. Стара я для инкрустаций…
- … перлюстраций, - подсказывает из-за двери Алексей.
- … и прочих инквизиций, - заканчивает Гриша. Из «маленькой» несется дружный хохот.
- Моло-тые лю-ти, ай-я-яй! – укоризненно говорит фон Букман.
- Вы бы им еще пальцем погрозили, ей-богу, Генрих Вениаминович. Не дом, а казарма, даром что прибрано и пирогами пахнет. Три недоросля… - Ольга Васильевна на мгновение задумывается и вдруг прибавляет: - …и старая полковая лошадь.
...
Фамилию персонажам, скорее всего, сменю; преимущественно - стенография разговоров, пострадавшим соболезную :)
Петербург, 1885 г.
Во втором этаже дома в … переулке горит лампа под желтым, масляного цвета, колпаком, часы уютно отсчитывают минуты. Вечер субботы.
- Ну что, Гришкец, неужели «маленьких бьют»?
Все трое смеются: Гриша уже четверть часа сидит над шахматной доской, склонив витую русую голову, бледнеет от задумчивости и вот-вот признает, что действительно «побит». В шахматы здесь сражаются охотно и весело – иногда вдвоем против одного, иногда третьего назначают советником, к которому противники имеют право один раз в течение игры обратиться за подсказкой. Насколько разнится характер братьев, настолько же отличается их манера играть. Старший, Алексей, студент-языковед, за игрой «изображает Ришелье», по выражению тетушки Ольги Васильевны, - многозначительно щурится, хмурится, блефует, как за преферансом, пытается придать своей физиономии непроницаемое выражение, словно и впрямь на кон поставлено слишком многое. У среднего, Саши, юнкера-первокурсника, с лица не сходит широкая лучезарная улыбка – он смеется, одинаково радуется и победам, и проигрышам, аплодирует удачным ходам и вообще вносит в суровую игру философов столько сумятицы и детского веселья, что Алексей порой морщится и говорит: «На полтона ниже, Сашкец, не с каланчи кричишь». Младший, Гришенька, гимназист шестого класса, играет серьезно и неулыбчиво, надолго задумываясь над каждым ходом, - во время партии он молчит, но его лицо ни секунды не остается в покое: поднимаются брови, глаза становятся все больше и печальнее, движутся уголки губ.
Клич «Маленьких бьют!» в былые времена не раз оглашал тихую саратовскую улочку, где жили Николины. По соседству с ними обитало многочадное семейство училищного смотрителя, чьи отпрыски, любители так называемого «цуканья», обыкновенно подстерегали за сараями тех, кто имел неосторожность выходить в одиночестве. Младший из Николиных, Гришенька, которому не исполнилось еще и семи лет, дважды попадал в подлую засаду и возвращался домой весь в синяках, но решительно отказывался признаваться. Саша, до безумия любивший братьев, чуть не плакал от досады; он носил в кармане подкову, на улице каждый раз грозно смотрел по сторонам и стискивал кулаки. После второго избиения за сараями старшие тайком порешили не оставлять Гришу одного ни на минуту. Подобная верность была вознаграждена – когда в опасном закутке трое «смотрительских» вновь попытались покуситься на «мелкого», по улице раскатилось оглушительное «Маленьких бьют!». Драка была жестокая, но недолгая – «смотрительские», понеся серьезные потери (у старшего, одиннадцатилетнего, с которым сцепился девятилетний Саша Николин, была вывихнута рука и выбит зуб), спешным порядком отступили за свои рубежи. Гришенька, с триумфом шагая домой между старшими братьями, поначалу пытался обиженно бубнить: «Ну что вы, в самом деле, я бы и сам справился», а Алексей, покровительственно положив руку ему на плечо, уверял: «Конечно, вот подрастешь немного – и сам справишься». Немного погодя, когда Гришенька решительно восстал против того, чтобы, в случае необходимости, его публично называли «маленьким», клич сменился на «Наших бьют» - но Николины неизменно встречали врага общим фронтом. Даже Алексей, не любитель уличных боев, ни разу не отказывался от участия, если речь заходила о том, чтобы дать отпор «наглецам» или исполнить при среднем роль секунданта.
Когда Алексею исполнилось тринадцать, а Гришенька закончил первый класс, Саратов сменился Петербургом, родители – тетушкиным семейством, и здесь судьбы братьев разошлись: старший, выдержав испытания, поступил в Петершуле, средний, ходатайством дядюшки, - в кадетский корпус, а младший предпочел учиться в обычной гимназии. Саша, отныне лишенный возможности заботиться о братьях в течение недели, предупредил: «Смотрите же, если кто обидит – в воскресенье непременно мне скажите!». Беда была в том, что отнюдь не каждое воскресенье кадет Николин проводил в семейном кругу – и неизменно, когда тетушка допытывалась о причинах, средний сдержанно отвечал: «Нарушил…». Тем больше радости было в доме в … переулке, когда, после длительного перерыва, в прихожей раздавались быстрые шаги и знакомый голос кричал на всю квартиру: «Кадет Николин в отпуск прибыл!». Алексей и Гришенька выскакивали встречать брата, младший немедленно получал мерить фуражку, со старшим Саша троекратно обнимался – крепко, «по-мужски» - после чего жал руку дядюшке и церемонно целовался с Ольгой Васильевной. Вообще же, с появлением Саши, в доме враз становилось шумно, весело и празднично.
Сойдясь втроем, все трое неизменно засиживаются допоздна – тетушка никого не гонит спать, полагаясь на благоразумие мальчиков, тем более теперь, когда они уже «взрослые» (лишь иногда, если братья расшумятся или воскресные посиделки угрожают затянуться до рассвета, она сердито стучит в дверь и напоминает, что «Гришеньке наутро в гимназию»). Играют в шахматы, поют на два голоса (у Алексея и Гришеньки весьма приятные, хоть еще и не вполне сформировавшиеся тенора, а Саша играет на гитаре и застенчиво подтягивает сиплым шепотом), обсуждают прочитанное, пересказывают случившееся за неделю, фантазируют… Черту обычно, на правах старшего, подводит Алексей – взглядывает на часы и решительно говорит:
- Then come home my children, the sun is gone down,
And the dews of night arise…
Произношение у него чересчур твердое, не совсем верное – английский язык в Петершуле в изрядном забросе – но Алексей, по его собственному утверждению, «старается». Вообще же, иностранными языками, не считая обязательных гимназических, увлекаются все трое; знать языки если не для разговора, то хотя бы для чтения – это «порядок». Духом порядка, невзирая на то, что в квартире во втором этаже обитают трое мальчишек, пронизано все сверху донизу.
Более всего его чтит Ольга Васильевна, бывшая епархиалка и нынешняя преподавательница сестринских курсов. Чистая скатерть, вышивки на стенах, накрахмаленные рубашки – все это настолько само собой разумеющиеся вещи, что тетушка не в силах представить, как это в ее доме может не быть того, другого и третьего. По воскресеньям на стол кладутся серебряные ложки, хоть и немногочисленные; чайные чашки составлены в серванте в кружок (и упаси Боже запамятовать, где чья «гостевая» чашка и кто какой чай пьет), подушки на кроватях непременно – стопкой, а верхняя – «буйком», под кружевной накидкой. На столе и полках, в том числе в комнате мальчиков, лежат кружевные салфетки – определенной формы для каждого предмета мебели, с различным узором по краю; в жилых комнатах салфетки бежевые, в гостиной – исключительно белые крахмальные. Под портретом покойного дядюшки стоит кресло, под портретом государя императора – столик с сухоцветами в вазе. В шкафчике на кухне – целая батарея домашних наливок, в алфавитном порядке: абрикосовка, бузинная настойка (по поводу которой Гришеньке до сих пор грозят пальцем), вишневка, «горькая», девясиловка… Впрочем, наливки, шоколад и «богдыханистые» чаи бывают лишь по праздникам. Есть начинают, когда к еде приступит глава дома, и заканчивают вместе с ним же – копаться в тарелке не принято: когда старший встает из-за стола, остальные, самое большее, могут допить чай.
Горячую еду готовят только дважды в день – завтрак и ужин (дядюшка-военный редко обедал дома); горячий обед – по воскресеньям, когда вся семья в сборе (ужинают остатками от обеда); по будням на стол больше одного мясного или рыбного блюда не подают, по средам и пятницам – не едят мяса и сладостей (вообще сладкое подают только к ужину, и лишиться десерта – это серьезное взыскание), в строгие посты не бывает и рыбы. По обыкновенным дням пекутся пирожки, по рядовым праздникам – пироги и саратовские «пирженцы», а по большим («сугубым», как выражался покойный дядюшка) – торт «линц», с разной начинкой, в зависимости от того, насколько важно событие. На именины младших племянников тетушка печет «линц» с клюквенной начинкой, на именины Алексея – с яблочной и вдобавок со взбитыми сливками. Это изрядная роскошь, но девятнадцатилетний Алексей – после смерти дядюшки – старший мужчина в доме, ему положено некоторое отличие от братьев, точно так же как нечто само собой разумеющееся – вручить ему отдельно несколько рублей «на книги». Тетушка каждый раз произносит это «на книги» с многозначительным ударением, как бы намекая, что деньги никоим образом не надлежит тратить на развлечения, пирожные или, чего доброго, папиросы. Впрочем, кому, как не тетушке, прекрасно известно, что именно на эти деньги Алексей, скорее всего, поведет младших в кондитерскую Андреева, и все трое безнадежно испортят себе аппетит перед ужином, - а на книги ему вполне хватает того, что он зарабатывает уроками и переводами. Даже Гришенька, гимназист шестого класса, репетирует какого-то балбеса-приготовишку и по вечерам, два раза в неделю, с гордостью выкладывает на стол по рублю. В обязанности же Алексея, после смерти дядюшки, входит читать молитву перед едой.
Гости по четвергам и субботам – это тоже «порядок», и было бы крайне удивительно, если бы в эти дни Николины садились ужинать в одиночестве. Визитеры не меняются уже много лет, все это дядюшкины друзья, люди пожилые, «мыслящие», солидные, безнадежные холостяки либо вдовцы. Самые почетные из них – любезный Иоганн Павлович, «чиновник по географическому ведомству», как он сам выражается, и остзейский немец врач фон Букман, который сам смущается своего сильнейшего акцента и, когда говорит, смотрит в стол. В минувшем году к ним прибавился один из университетских профессоров – «философ» Сергей Николаевич Трубецкой. Следуя тому же порядку, по обыкновенным дням после десерта мальчики уходят к себе; только старшему, Алексею, дозволено остаться за столом, выпить кофе с ликером и принять участие в беседе «взрослых» – Гришеньке сие крайне неприлично, а Саше обещано «застольное» повышение на следующий год, когда из "фараона" он станет «господином обер-офицером», и средний Николин терпеливо ждет.
Но, даже если все трое предпочитают не разбивать свой маленький кружок и удалиться из-за стола сообща, гостям не всегда удается надолго забыть об их присутствии. Помимо книг, пения под гитару, шахмат и дискуссий, все трое, даже хрупкий Гришенька, увлечены французской борьбой – это давняя мода среди учащейся молодежи – а потому нередко по вечерам уходят в «маленькую» и сдвигают мебель к стенам, чтобы, по Сашиному выражению, «повалять дурака». Бороться в прихожей им запрещено, после того как однажды Алексей, получив подножку, выбил стекло в шкафу. Гришеньку бросают аккуратно, хотя тот возмущается и требует, чтобы «как со всеми, так и с ним»; Саша же с Алексеем, невзирая на неравенство сил, порой ломают друг друга довольно жестоко, до синяков. Когда тетушке надоедают возня и топот за стеной, она зычно требует «прекратить это безобразие» - «вместо того чтобы по полу валяться, лучше б книжку почитали». И почти всегда вслед за ее словами до хихикающих мальчиков доносится высокий голос фон Букмана, который ни с того ни с сего жалуется нараспев, как будто читает склады:
- Оль-га Фасиль-евна, Россия – ошень, ошень польша-я стра-на, где ошень много пезобра-зия и ошень мало поряд-ку! Нишуть не лут-ше Турции. Там и тут одно и то ше – ошень много пезобра-зия и ошень, ошень мало поряд-ку!
- Не скажите, Генрих Вениаминович, - Трубецкой отрывается от газеты, затуманенно смотрит на сидящих за столом. - Безобразия в Турции, конечно, хватает, но порядок у них такой, что нам рукой не дотянуться. Особенно по части армии.
Ольга Васильевна вздыхает «со значением» - знаем, воевали.
Из дверей «маленькой», точно кукушки в часах, немедленно высовываются три головы – одна темноволосая, две русые. (Старший и младший пошли в мать – и цветом волос, и тонкой костью, и нервной красотой лица, а средний, Саша, невысокий, коренастый, широкоплечий, с крепкими, как у кузнеца, руками – в отца-военного. Высокие скулы, разлатые брови, прямые темные волосы – от него же.)
- Порядок, может быть, он и порядок, - наставительно говорит Алексей, незаметно переводя дух (лицо у него раскраснелось от возни, волосы растрепаны, воротник расстегнут – в присутствии старых друзей дома братья чувствуют себя мало стесненными в привычных развлечениях). – Но достигается он, в первую очередь, жестокими казнями и расправами…
Ольга Васильевна укоризненно смотрит на племянника.
- Во-первых, юноша, прежде чем выскакивать со своими ценными замечаниями в гостиную, привели бы себя хоть в мало-мальски приличный вид. Если вам Генриха Вениаминовича не стыдно, так хоть господина профессора посовестились бы. Ваша тетка, хоть и старая зануда, но, смею надеяться, женщина приличная, и тот весьма прискорбный факт, что у нее в доме трое балбесов… - она не выдерживает строгого тона и усмехается. Вслед за ней смеются и гости, и племянники. Гришенька – почти беззвучно, не только губами, но и глазами, Алексей – мелко и с хрипотцой, Саша – по-детски заливисто, так что Ольга Васильевна даже зажимает уши.
- Турция, Турция… - вдруг говорит Трубецкой, откладывая газету и украдкой расправляя под столом длинные ноги. – Вы и ваши «девочки», Ольга Васильевна, просто чудеса творили, - он растроганно тянется чокаться с хозяйкой, за ним – все остальные, а фон Букман, вновь ни с того ни с сего, произносит:
- Флоренс Найтингейл…
- Орел, а не соловей, - заканчивает Алексей. Иоганн Павлович одобрительно смотрит на него и кивает.
- Правильно… Правильно.
- А насчет Турции, - говорит Ольга Васильевна, - не знаю я, порядок там или нет, но лично я бы предпочла с ними больше дела не иметь. Пусть мои девочки вместо георгиевских крестиков лучше обзаведутся семьями, а то, знаете… не всегда успевают. Семьями – либо приличным образованием.
- Ба! Женский вопрос, женский вопрос! Вас ли я слышу, милейшая Ольга Васильевна! – притворно удивляется Иоганн Павлович.
- А что такого я сказала?
- Да вы суфражистка, ваше превосходительство. Осторожнее, Ольга Васильевна, не то стану дразнить вас синим чулком. Этак вы острижетесь и очки, чего доброго, наденете! Какой пример вашим девочкам!
- Очки, друг мой, я и так скоро надену, - смеется тетушка. – Мартышка к старости слаба глазами стала…
- В таком случае я, с вашего разрешения, преподнесу вам очки в золотой оправе.
- Еще чего выдумали! В золотой оправе! Чтоб меня за них зарезали в соседнем переулке?
- Я готов ежевечерне провожать вас домой, - пылко заявляет Иоганн Павлович.
- Час от часу не легче! – Ольга Васильевна смеется, но ей как будто становится неловко. – Чтоб вас за мои очки зарезали в соседнем переулке? Нет-нет, на такие жертвы я решительно не согласна.
- А лорнет, Ольга Васильевна? Лорнет! Изящный лорнетик!
- Да вы представляете, на что я буду похожа с лорнетом? Особенно в больничной палате. Бросьте фантазировать, удел мой – очки в роговой оправе. Дешево, надежно и прилично.
- С черепаховой инкрустацией! Ольга Васильевна, умоляю, - пускай в роговой оправе, но позвольте черепаховую инкрустацию!
- Ну, полно. Пошутили, и будет. Стара я для инкрустаций…
- … перлюстраций, - подсказывает из-за двери Алексей.
- … и прочих инквизиций, - заканчивает Гриша. Из «маленькой» несется дружный хохот.
- Моло-тые лю-ти, ай-я-яй! – укоризненно говорит фон Букман.
- Вы бы им еще пальцем погрозили, ей-богу, Генрих Вениаминович. Не дом, а казарма, даром что прибрано и пирогами пахнет. Три недоросля… - Ольга Васильевна на мгновение задумывается и вдруг прибавляет: - …и старая полковая лошадь.
...
no subject
Так, в это время кондитерская называлось "А. Андреев", прости, ввела тебя в заблуждение.
no subject
no subject
no subject
no subject
no subject
no subject
no subject
no subject
no subject
вдогонку
no subject
А мне что посоетуешь по матчасти? Не вопрос, я могу ее нарыть в объеме вагона и маленькой тележки, но о чем-то, возможно, просто не знаю.
no subject
Минимум - хотя бы в вике глянуть.
no subject
no subject
no subject
no subject
Ты что-нибудь знаешь о них - что было потом?
no subject
no subject
no subject
no subject