![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Entry tags:
(no subject)
Рассказ, вторая часть, она же последняя.
В Омске Павла, согласно «высочайшему распоряжению» - оставить ссыльного в гражданской службе, под надзором, на благо отечеству, - определили в местную канцелярию, причем истинно в патриархальном духе: сразу по прибытии, не дав хотя бы умыться с дороги, завели в приемную к градоначальнику и оставили стоять под любопытными взглядами немногочисленных просителей. Жандарм, облокотившись о косяк, пощипывал прокуренные усы. Градоначальник полистал бумаги, крикнул кому-то в открытую дверь:
- Михал Степаныч! Тебе там письмоводитель был нужен в канцелярию, ну так принимай! Жалованья восемь рублей, на квартиру его сам поставь… - и снова обернулся к Павлу, угрожающе затряс пальцем: - У меня не пьянствовать, чепухенцией голову не забивать – враз выкину к чертовой матери, с голоду тогда здесь помрете. Поняли?
«На квартиру» его поставили к старухе Терентьевне, у которой пустовали две комнаты в дворовом флигеле. Терентьевна, сухая и прямая, как палка, лет под семьдесят, некогда служила в «хорошем доме», сначала в кормилицах, потом в няньках, и говорила всегда негромко, нараспев – «великатно». Под ногами у нее вечно крутилась мохнатая, грязно-желтая собачонка, почему-то по кличке Мишель. Собачонку эту Терентьевне оставил проезжий инженер – как говорили, большой насмешник. Молодого жильца Терентьевна приняла охотно и даже хвасталась в своей «великатной» манере соседкам у колодца – все ж таки не «бугая» какого, душегуба, определили на жительство, а ссыльного из Петербурга. Человек тихий, вежливый, печку топит и прибирается сам, беспокойства от него никакого, разве что простынет да закашляет по ночам, и то тихонько, чтобы старуху не тревожить…
Работа в канцелярии доставляла Павлу много мучений. Господин Шегаев – «Михал Степаныч» - нередко являлся навеселе, всем просителям, даже женщинам, говорил «ты», на мужиков и мещан кричал так, что было слышно за рекой, не брезговал и рукоприкладством. Дела было немного, и тогда Шегаев куражился: засаживал Павла переписывать какие-то замшелые «реляции», а если одолевала скука, заставлял говорить по-английски и по-итальянски. Внимательно слушал и иногда прерывал внезапным хохотом, если попадалось какое-нибудь замысловатое слово. Такие слова непременно казались Шегаеву ругательными.
- Вот это завернуто!.. А ну переведите!
Павел переводил, и Шегаев восторженно хлопал себя по коленям.
- Ну на что же дурной язык… А я-то думал!..
Однажды он строго сказал:
- Все это хорошо, конечно, - амфитеатры там разные, статуи и все такое… а только ваши итальяшки бунтари и свиньи. Да-с!.. Потому всякая власть от Бога, и ты на нее не смей!
- А вы не смейте так говорить, - негромко произнес Павел.
- Что-о? – Шегаев привстал, внезапно перешел на «ты». – Раз я говорю, так изволь молчать и помнить свое место! А я говорю, что итальянцы – свиньи. Ну?!
Казалось бы – что ему Гекуба, что Павлу никогда не виданные прежде итальянцы, карбонары, «амфитеатры разные и статуи»?.. Но именно сейчас, перед лицом мелкого, вечно пьяного, человечка, одинаково презиравшего чужих и своих, - прорвалось, и схваченная со стола тяжелая, словно чугунная, чернильница с размаху влепилась в стену над головой Шегаева, оставив уродливое пятно, обдав брызгами стол, бумаги, плечи властителя местных судеб…
Шегаев, отдать ему должное, побледнел, но не дрогнул.
- Выкину из канцелярии, - внушительно произнес он.
- Выкидывайте…
Шегаев молчал, смотрел пренебрежительно, потом с усмешкой выговорил:
- Выкинешь вас… от гордости под первым забором помрете. Однако ж глядите у меня, еще шуметь вздумаете – возьму грех на душу… Кому вы здесь, кроме меня, нужны-то?.. Я словечко градоначальнику скажу – и все. Чтó тогда?.. Колодцы рыть пойдете, лес валить?
- Надо будет… - Павел хватанул воздух ртом. Задыхаясь, докончил: - Надо будет – пойду.
Шегаев чертыхнулся вполголоса, шагнул к двери, с порога веско сказал:
- Вижу, что пойдете. Вижу. Ну и… черт с вами. Миром поладить не угодно – так живите как знаете. А только попомните: в случае чего я вам такую аттестацию пропишу – вас не то что лес валить, вас с нею в Омске в золотари не возьмут. Все в нашей власти.
Павел в этом и не сомневался.
Шегаев, впрочем, удержался от мелкой мести, хотя, несомненно, имел возможность сотней способов отравить жизнь ссыльному подчиненному и если не напрямую выгнать, то выжить его из канцелярии. Поступил он по-своему благородно – наказание пришло не таясь: через неделю ссыльного поселенца Артемьева «за неблагочинное поведение» отправили из Омска за сто верст, в село Крылово. Ни канцелярии, ни иного места для человека, не привыкшего работать руками, здесь, разумеется, не было – как не было больше и двух комнат во флигеле старушки Терентьевны. Павла поселили за дощатой перегородкой, в крестьянской избе; он перебивался на положенное от казны пособие и кое-как прирабатывал, обучая грамоте ребятишек в семьях побогаче… когда наконец из дому, от матери, стали приходить небольшие суммы – это было истинное облегчение.
Через четыре года Андрей, получив звание подпрапорщика, немедленно вышел в отставку и поехал домой. Мать, похудевшая и поседевшая с тех пор, как проводила, не простившись, в неизвестность обоих сыновей, приняла его ласково, со слезами, с объятиями, немедленно встормошила весь дом, на радостях заставила дворовых подходить «к ручке» - Андрей терпеливо подчинился...
- Павел-то… пишет ли? – спросил он за ужином.
Мать молча встала, принесла несколько писем – Андрей, получивший за четыре года всего два письма от брата, немедленно набросился на чтение. Павел писал мелким, почти неразборчивым, почерком, немногословно – жив, здоров, не бедствует.
- Нет бы у матери спросить, как жила тут без тебя, - с горечью упрекнула та. – Сразу, с порога – «как Павел»?
- Простите, матушка… стосковался.
- По мне-то не стосковался?
Андрей молча встал, поцеловал у матери руку.
- Ну полно, полно.
- Простили ль вы меня?
- Бог простит, - строго ответила мать.
- Бог-то простит, а вы?..
Мать вздохнула.
- Оставили меня, старуху, одну… а ведь, кажется, воспитывала вас, чтоб старостью мою поберегли. И хоть ты что – не могу на тебя, Андрюша, сердиться… хоть и грех, кажется, хоть и надо бы сердцем укрепиться и строгость показать – а не могу. Как погляжу на тебя теперь, так и думаю, что один ты у меня сыночек, и всегда был один. А Павел… и в детстве-то вроде смирный был, да сухарик, а теперь так и вдвое. Ты-то вот здесь, да еще какой геройский, а он-то Бог весть где и как…
- Кто же виноват, что нас розно приговорили?
- Есть, должно, средства, чтоб не все семь лет ему в Сибири сидеть… так ведь не хочет, совсем мать забыл, не нужна стала.
- Чего же вы от него ждете, матушка? – недоуменно спросил Андрей. – Чтоб прощения просил? Каялся перед вами? Жаловался? Ну, жаловаться он постыдится, вот и молчит, а ластиться и в детстве не умел… А прощения – хотите, вот я на колени встану и за него у вас прощения попрошу?
Мать вздохнула.
- Полно, полно. Разобидел меня Павел, а того пуще раздосадовал. Пашенька-то… ну надо же. Кто бы мог подумать, что у него, оказывается, зубки есть.
- Простили ль вы его?
- J’en penserai. И довольно о том, не желаю.
Андрею так и не удалось добиться от матери иного ответа: всякий раз, когда он заговаривал о прощении для брата, то слышал неумолимое «j’en penserai». Пробовал усовещивать, поминал Бога – мать по-прежнему, спокойно и бесслезно, повторяла свое, вплоть до того самого дня, когда Андрей собрался ехать в Петербург – поискать места, да заодно выхлопотать разрешения съездить к брату. Мать не препятствовала и не удерживала, узнав, что первенец собирается к опальному Пашеньке, – но не передала и весточки и мнения не переменила.
- Матушка, так я скажу Павлу, что вы его простили! – в отчаянии выкрикнул Андрей, уже в воротах.
- J’en penserai, - повторила та.
Андрей поразился в это мгновение внезапному сходству Павла и матери – вечно смиренной, приниженной не бедностью, но вдовством и одиночеством. Сколь упорно Павел твердил свое «не надо просить», столь же упорно старуха мать, на годы разлученная с сыном, повторяла жестокое «j’en penserai».
Андрей разыскал брата не сразу – месяц продолжалась волокита в Петербурге; из своего «нумера», в ожидании окончательных бумаг, он написал брату ободряющее письмо, в расчете отправить немедля – может быть, письмо дойдет до Сибири раньше, чем доедет Андрей. Письмо начиналось словами «Дорогой незнакомый брат мой…».
Ехать наперегонки с письмом было весело, несмотря даже на то, что Андрея отчего-то отправили в Омск, на первое место ссылки Павла, и лишь спустя неделю, после тяжелых хождений по канцеляриям, с ругательствами и сованием гривенников, он узнал то, что было нужно. Шегаев умер в прошлом году; его преемник, кривоногий и белобрысый молодой человек, ничего не знал и знать не желал – скромного чина подпрапорщика, да еще и «меченого», уж точно было недостаточно, чтобы добиться уважительного ответа. Наконец, на седьмой день своих мытарств, Артемьев-старший, едва зайдя в канцелярию, услышал из-за стены недовольный крик:
- В Крылов, в Крылово езжайте! Что за беспокойные люди, прости Господи, - все глаза намозолили…
- Скажите, по крайности, как ехать! – взревел, не выдержав, Андрей. – Знаю я, что ли, ваши дороги?..
- Мужика наймите да поезжайте… а сюда больше ходить не надобно, нечего.
«Дом мещанина Егора Тяпушкина» Андрей искал битый час, одновременно досадуя и радуясь: могло быть хуже – Крылово, конечно, не Омск, но и не Богом забытая деревня в пять дворов, где ни обжиться, ни прокормиться. Есть и церковь, и школа, и заводская контора, и лавка – было бы желание, а прожить худо-бедно можно.
- Здесь ли живет господин Артемьев? – спросил он у сидевшей на крыльце пожилой женщины с прялкой. Женщина, не переставая сучить нитку, медленно повернула голову – на голос. Слепая, догадался Андрей.
- Павел Дмитрич? – спросила она.
- Да, да.
- Здесь, барин. Али ты военный? Глазами слаба, уж прости – не вижу… Только Павла Дмитрича дома нет, на уроках он, после зайди, не то погоди, если не спешно.
- Я погожу… - Андрей вошел во двор, опасливо оглянулся – нет ли собаки. Женщина, продолжая прясть, спросила:
- Ты, барин, по делу к нему али так?
- А ты откуда догадалась, что я барин, если не видишь?
- Тихо шагаешь, сапогами не хлопаешь, говоришь гладко, зычно. Привыкла я по голосу-то да по шагам дознаваться…
- Ты отроду, что ли, слепа?
- Зачем же отроду… за работой, барин, ослепла.
- Ты здешняя, заводская?
- Нет, с Екатеринослава. Настасьей звать… Да ты сядь, послушай. Учили меня, барин, не простому шитью, а бисерному, венецанскому, - нараспев выговаривает Настасья. – Специально того ради выписали заграничного мастера и нас ему в науку отдали. Меня-то в барский дом учиться рукоделью в девчонках взяли, десяти годов. Наука была суровая. Покуда мастерства не превзошли, воспрещалось нам и петь и разговаривать – сиди в комнате молчком да шей, не развеивайся. И так-то день-деньской. Такая тишина стояла, что враз слышно, если какая бусерина на пол упадет. А упадет, так тотчас венецан наш, учитель, подбежит да по спине вицей – хлесь! Сколько, стало быть, бусерин на пол упустишь, столько разов вицей и получишь. Ну уж а как мастерство-то превзошли, так позволили нам и песни петь, и разговоры разговаривать, все повеселей стало. Работа тонкая была – и платья вышивали, и подушки, и цельные картины. Вазы там с цветами, али море с корабликами, али баб ихних, венецанских, гологрудых. Барина нашего брат меня у него насилу выпросил, как сюда, на заводы, стало быть, поехал. На пять лет, слышь-ко, выпросил, чтоб я здешних девок бисерному венецанскому шитью обучила, а после обещался вернуть. И обучила, что ж… Да еще воздух для тутошней церкви вышивала – уж такой воздух, все-то господа приезжали, дивились, говорили, такого и в Питербурхе не сыщешь. Три года тот воздух вышивала, за работой не заметила, как слепнуть стала. Тридцати годов мне еще не было, а уж ощупкой ходила. Девки-то мои, мастерицы, как приметили, жалеть стали – брось, говорят, уж мы, Настасьюшка, твой воздух дошьем как-нибудь. Нет, говорю, голубушки, не приучена начатое бросать – как дошью, так и пропадай мои глазоньки. Вот и дошила… глазоньки-то и не сдюжили. Зато не Христа ради, чай, теперь кормлюся – барин за мое прокормление Егорушке платил и сыну завещал, как помер. Уважил мастерицу, не покинул… Пятнадцатый год здеся живу.
- А домой-то… домой-то не хочется?
- А што мне дома?.. Я сирота, в барский дом от тетки взята. А тут, хоть и слепая, так при деле – пряду вот, а напряду – вязать стану, все дому прибыток. Егорушка хоть и ворчит, да баба у него ласковая, и детишки – все одно что свои, при мне и ношены, и рожены…
Андрей полез за пятаком – Настасья покачала головой.
- Не надо, барин, - чай, не затем рассказывала, чтоб разжалобить. Коли денежку не жалко, так ты на нее лучше свечку в церкве поставь – без работы не беру, не приучена.
- Шарф ему свяжи, Настасья, - посоветовал знакомый голос от ворот. – А то зима на носу, а он налегке… еще простынет.
Андрей обернулся.
- Павел!..
Павел остался почти таким же, как и четыре года назад, во время чтения памятной «сентенции» - худое лицо, острые скулы, мальчишеская тонкая шея, прищуренные глаза… Невиданной прежде была лишь кривая улыбка, взбегавшая наискось на левую щеку, - нервная, злая.
- Приехал таки? А я твое письмо третьего дня получил – ну, думаю, месяца через два тебя ждать, не раньше.
Нынешнее место обитания Павла ужаснуло старшего брата – покрытая тулупом лавка вдоль стены, кое-как сколоченный деревянный стол, табурет, тяжелый, как сундук… Ужаснуло тем более, что сам Андрей за минувшие четыре года успел привыкнуть к невзгодам кочевой жизни, которых прежде не знал по маневрам, - к ночевкам в сараях, на соломе, к скудной солдатской пище, к промокшей насквозь одежде, в которой надобно было ложиться. Странно и страшно было думать о том, что это время Павел – Пашенька, Панюшка – жил ничуть не лучше, чем он, солдат, точно так же жестко спал и скверно ел…
- Сморгни, - шутливо сказал Павел, разливая чай из мятого жестяного чайника. – Что, небогато?
- Небогато, - согласился Андрей. – Настасья говорит, уроками пробиваешься…
- Смех и грех… - младший махнул рукой, рассмеялся. – Слава Богу, село богатое, заводское. Живет, можно сказать, фабричная аристократия, мастера. Даже два англичанина есть – пьяницы чудовищные. Грешным делом, трубку с ними приучился курить. А у местного богатея, купца Шаликова, дочка воспитывалась в Томске, в пансионе – привезли ее домой, а с нею чудо невиданное – фортепьян. Настройщика черт знает откуда выписали… у папеньки-то денег куры не клюют. Девица с утра проводит за инструментом часа по два, старается. Известно, как ее учили – трам-трам, да и все. Счастье батюшке, что я подвернулся, а то где бы тут взять учителя?.. Пришел на первый урок, а девица меня встретила проклятущей Chanson de la Bergerette – и тут она меня, однако, догнала. Однако ж, Андрей, ты мне вот что ответь… как ты теперь понимаешь об том, что тогда было?
- В Петербурге?
- Да.
Андрей задумался.
- Понимаю, как и прежде понимал: что были люди, пожелавшие изменить существующий порядок вещей, за то и поплатились… к добру или к худу изменить – не знаю… пожалуй, что и к добру. Впрочем, что было, то было – после драки кулаками не машут. И тебе не советую.
- Своему положению надобно соответствовать.
- Что ж, по-твоему, не был бунтарем – так стань им? – Андрей усмехнулся.
- А ты как думал… по крайности, хоть через пять лет путем разберись, за что наказан, а то ведь сраму не оберешься, если скажешь «не знаю», как спросят, за что меня в Сибирь присудили, а тебя в Кавказ, под пули… Изучи досконально, в чем суть, а потом, хоть и с запозданием, реши, примкнуть тебе либо воздержаться. Смеешься, брат?.. а мне не до смеха. Слепым кутенком быть совестно.
Брат помолчал – страшно было спорить.
- Что же дальше, Павел… когда вернешься?
- Да что… буду и дальше заниматься историей, как до сих пор занимался. Веришь ли, как соскучился по книгам, по библиотекам… А впрочем, позволят ли ехать в Петербург, да как примут?.. Молиэр, которого избили палками за насмешку над вельможей, и Вольтер, которому грозила Бастилия, могли быть уверены, что друзья от них не отвернутся. Вольно ж нам было, брат, изображать из себя франкмасонов на ихний, журнальный, образец… так ведь у нас не Франция, по-другому воспитаны. Что станется с нами, когда вернемся в Россию? Кто поручится, что друзья нас не оставят, что мать враз не лишится всех прежних знакомств? Какой отец захочет отдать дочь за государственного преступника, хоть и прощенного? Иногда мне кажется, что все, что было в Москве и Петербурге умного и оригинального, сослано, арестовано или же запугано, забито… Молиэра и Вольтера считали героями, а мы кто, Андрей, - герои или преступники? Да какие же мы герои? Меня, смешно сказать, сослали за ненаписанную диссертацию… однако, слышишь ли, какая ирония в приговоре – как будто именно за то и сослали, что я ее не написал. Тебя законопатили в солдаты за то, что на скандальные именины пришел в мундире, а не в цивильном платье…
- И вовсе не за это, Павел, не пересаливай.
Павел не слушал.
- Если мы – герои, то кто же те, кто теперь на Акатуе или в Нерчинске? Святые? А если мы преступники – значит, кончена жизнь… А если не герои и не преступники, то кто? Вольнодумные юноши, о которых станут говорить на балах с насмешкой и сожалением… нет, увольте. Послушай, Андрей, - если ты до сих пор, и как пять лет назад, считаешь, что Могол неправ – не унизительно ли тебе принять от него милость и прощение? А если он, по-твоему, прав, так зачем ты вообще ввязался в это дело?
- С паршивой овцы хоть шерсти клок, - Андрей попытался пошутить, но тут же посерьезнел. – Знаешь, Павел… принять прощение или отказаться – меня не спрашивали. Помиловали, дали выслужиться – хочешь не хочешь, а принимай, его уже даровали. Отказаться нельзя, можно только взбунтоваться наново, если охота – только ведь это уже не Кавказ, а Нерчинск, и пожизненно… Знаешь, Павел, злую вещь скажу, нехорошую – если б, вернувшись с Кавказа, узнал, что мать от горя умерла, а ты здесь от чахотки либо с голоду… ну, вот тогда бы взбунтовался. Не исключаю, что вплоть до пистолета и кинжала, по примеру Фридрих Занда. А теперь нельзя – ты как хочешь, а на мне мать и имение. Руки заняты-с…
- Ладно хоть не связаны, - с горечью отозвался Павел.
- И более о том, прости, говорить не хочу.
Андрей прожил у брата две недели, ни разу более не заговорив о «неприятном» - вообще почти ни о чем не говоря, только наблюдая. С утра Павел занимался с учениками, вечерами деловито писал какое-то «историческое исследование» - по его словам, чтобы не утратить научную хватку и тренировать память – то есть, работал столь же размеренно и неустанно, как и в петербургские времена, и даже поддерживал привычный порядок дня, с непременным ранним вставанием. Тем не менее, Андрей даже без разговоров с каждым днем убеждался, что пережитое испытание, которое укрепило и успокоило (если не усмирило) его самого, нестерпимо выжигает брата изнутри. Лишь в день отъезда он наконец спросил:
- Павел, что ж ты не спросишь, как там мать?
Павел замер над столом.
- Да, да… так что, как там она?
- Все слава Богу, здорова… - Андрей подождал, не спросит ли брат еще чего-нибудь, но тот молчал. Заговаривать о материнском прощении старший не стал.
Мать не дождалась возвращения Павла. Она умерла за год до того, как он приехал – умерла спокойно, во сне. По завещанию все имущество отходило старшему сыну, с оговоркой – выделить младшему содержание либо долю «по собственному усмотрению». Дождавшись разрешения на въезд в столицу и оставив имение на попеченье старосты и управляющего, Андрей вместе с братом перебрался в Петербург, на квартиру. Павел быстро восстановил большинство прежних академических знакомств и еще быстрее обзавелся новыми – как и обещал, вновь занялся историей, зарабатывая переводами и статьями. Внезапно заинтересовавшись историей средневекового права, он привлек целую компанию юристов – студентов и молодых преподавателей; весь этот «коллоквиум», как шутливо называл его Павел, поначалу застенчиво, а затем все свободнее, пользуясь одобрением Андрея, захаживал на квартиру, собирался вечерами, шли обсуждения, споры… Андрей, пользовавшийся неограниченным доступом на эти собрания, поначалу с некоторой опаской ожидал услышать знакомые речи – да ему и самому интересно было, каково обернется мировоззрение Павла, обозленного и втайне взвинченного, теперь, после ссылки, в привычном кругу интеллектуальной молодежи – впрочем, он и сам не знал, что сделал бы, услышав «недозволенное». Погрозил бы брату? Запретил собираться?
С удовольствием и удивлением отметил он, что интересы Павла и его нынешних знакомых как будто и впрямь не выходят за академические рамки, хотя приходившая к Артемьевым университетская молодежь, несомненно, напоминала ту, что окружала их некогда – только с разницей в десять лет, а так – те же взгляды, те же речи, те же тревоги… То ли самые радикальные юноши, переступая порог комнаты Павла, враз становились учеными, и только учеными, о каких бы волнующих предметах не шла речь – будь то хоть пресловутые народные восстания в средневековой Англии – то ли сам Павел столь умно и тщательно руководил «коллоквиумом», что ни у кого и соблазна не возникало нарочно и открыто заговорить о современности. Во всяком случае, Андрей твердо был уверен в том, что в его отсутствие брат держится и говорит точно так же, как и при нем. – ни о каких тайнах в доме Артемьевых речи более не шло. Радовало его и то, что приходящая молодежь относилась к Павлу совершенно как к равному, пусть даже и посматривала на самого Андрея с легким снисхождением – как на человека не вполне au cours, хоть и несомненно порядочного и достойного уважения. Не раз и не два Андрею уже доводилось видеть, как прежние их соратники и сверстники – «настоящие бойцы», когдатошние законодатели вкусов, руководители умов – плачевно уступали место молодым, иногда смиренно, иногда после яростной, жестокой, несправедливой стычки, даже травли, но никогда – спокойно, без внутренних слез о том, что теперь они уже – «вчерашний день». То ли Павла, умевшего быть интересным собеседнику любого возраста, и впрямь безболезненно миновала эта чаша, то ли он действительно не знал страха быть забытым – были бы книги да рукописи, а собеседники найдутся, пусть даже один-единственный, неизменно верный брат Андрей… Теперь уже, пожалуй, с первого взгляда трудно было сказать, кто из них старше – оба принадлежали к тем людям, которые как будто не имеют возраста и в тридцать равно выглядят двадцатипятилетними и сорокалетними.
Однажды Андрей, явившись к обеду заметно смущенным, долго ерзал и мялся, прежде чем наконец сказать:
- А я, знаешь, женюсь, Павел… через месяц свадьбу назначили.
Павел поднял внимательные глаза от книги.
- Женишься? На ком же?
- Шлыковых помнишь? Так вот на старшей, на Ольге.
- Ей, кажется, уже тридцать есть, - заметил Павел.
- Так и мне, брат, не двадцать два.
- Я к тому, Андрей, что это хорошо – серьезная, спокойная жена. Желаю тебе с нею всяческого счастья. Через месяц, говоришь, свадьба?
- Да.
- Так я через две недели съеду, - спокойно сказал Павел. – Спасибо, что предуведомил. Раньше, уволь, не получится, так скоро жилья не сыщешь, а через две недели…
- Полно глупости городить, Пашка! Ольга от тебя заглазно без ума… да неужели ты подумал, что я, женившись, выгоню брата из дому? Как жил, так и жить будешь – две комнаты твои, и спорить не вздумай, смертельно обижусь.
Павел смущенно замолчал, заулыбался… Он оставил за собой всего одну комнату, с отдельным входом, превратив половину ее в спальню, а другую в кабинет, и содержал обе половины хоть и не в безукоризненном порядке, но опрятно, по-прежнему довольствуясь старой мебелью и спартанской обстановкой – были бы кровать и стол. Ольга Алексеевна, поначалу смущавшаяся молчаливого Павла и не знавшая, как завоевать расположение свояка, наконец сумела внушить ему, что он отнюдь не сделался в доме обременительным постояльцем, - они до такой даже степени сошлись, что Павел сам предложил по субботам собираться за чаем не в столовой, а у него – «без церемоний». Субботние чаепития «у брата» сделались непременной традицией в доме, и Ольга Алексеевна готовилась к ним с шутливой важностью, словно и впрямь собиралась в гости, а не в соседнюю по коридору комнату.
- Хорошо у тебя, Павел, сидеть, уютно, - говорил Андрей. - У других холостяков комнаты – не то келья, не то старая дева живет, а у тебя приятно…
«Коллоквиумы» продолжались по-прежнему, хоть теперь Андрей и был лишен возможности всякий раз на них бывать. Ольга не проявляла к исторической науке ровным счетом никакого интереса, ограничившись тем, что охотно подавала молодым людям чай с крендельками и приветливо знакомилась, подавая для пожатия маленькую руку, - но Павел, всегда отзывавшийся об эмансипации с усмешкой, участия от нее и не ждал. Он вполне был благодарен ей за то, что она составила счастье брата и спокойно, с умом ведет хозяйство. Словно исполняя какую-то патриархальную церемонию – молодежь прощала Павлу и патриархальность, и некоторую слабость к формальным ритуалам – он непременно знакомил брата со всяким новым пополнением в «коллоквиуме», объясняя это тем, что хозяин дома должен знать всякого, кто у него бывает.
- Сегодня познакомлю тебя с одним молодцом, - однажды посулил он. - Презанятный юноша, однако. В этом году курс заканчивает. Юрист. Впрочем, все они у меня славные, и я их больше жизни люблю. Выдающихся орлов покамест не наблюдаю, но если ходят и слушают, то, тешу себя надеждой, «не пропадет наш скорбный труд».
- Хорошая у тебя жизнь, Павел, - искренне сказал брат.
Тот вопросительно поднял плечи.
- Ты так думаешь?.. Что ж – пожалуй. У тебя, Бог даст, дети будут, а у меня – ученики… то же счастье.
В передней звякнул колокольчик, Павел сам вышел встречать. Вернулся, приведя с собой невысокого темноволосого юношу с близко сидящими, пристальными глазами.
- А вот, собственно, и тот, с кем я хотел тебя познакомить, брат. Господин Петрашевский, Михаил Васильевич. Прошу любить и жаловать, подает большие надежды.
В Омске Павла, согласно «высочайшему распоряжению» - оставить ссыльного в гражданской службе, под надзором, на благо отечеству, - определили в местную канцелярию, причем истинно в патриархальном духе: сразу по прибытии, не дав хотя бы умыться с дороги, завели в приемную к градоначальнику и оставили стоять под любопытными взглядами немногочисленных просителей. Жандарм, облокотившись о косяк, пощипывал прокуренные усы. Градоначальник полистал бумаги, крикнул кому-то в открытую дверь:
- Михал Степаныч! Тебе там письмоводитель был нужен в канцелярию, ну так принимай! Жалованья восемь рублей, на квартиру его сам поставь… - и снова обернулся к Павлу, угрожающе затряс пальцем: - У меня не пьянствовать, чепухенцией голову не забивать – враз выкину к чертовой матери, с голоду тогда здесь помрете. Поняли?
«На квартиру» его поставили к старухе Терентьевне, у которой пустовали две комнаты в дворовом флигеле. Терентьевна, сухая и прямая, как палка, лет под семьдесят, некогда служила в «хорошем доме», сначала в кормилицах, потом в няньках, и говорила всегда негромко, нараспев – «великатно». Под ногами у нее вечно крутилась мохнатая, грязно-желтая собачонка, почему-то по кличке Мишель. Собачонку эту Терентьевне оставил проезжий инженер – как говорили, большой насмешник. Молодого жильца Терентьевна приняла охотно и даже хвасталась в своей «великатной» манере соседкам у колодца – все ж таки не «бугая» какого, душегуба, определили на жительство, а ссыльного из Петербурга. Человек тихий, вежливый, печку топит и прибирается сам, беспокойства от него никакого, разве что простынет да закашляет по ночам, и то тихонько, чтобы старуху не тревожить…
Работа в канцелярии доставляла Павлу много мучений. Господин Шегаев – «Михал Степаныч» - нередко являлся навеселе, всем просителям, даже женщинам, говорил «ты», на мужиков и мещан кричал так, что было слышно за рекой, не брезговал и рукоприкладством. Дела было немного, и тогда Шегаев куражился: засаживал Павла переписывать какие-то замшелые «реляции», а если одолевала скука, заставлял говорить по-английски и по-итальянски. Внимательно слушал и иногда прерывал внезапным хохотом, если попадалось какое-нибудь замысловатое слово. Такие слова непременно казались Шегаеву ругательными.
- Вот это завернуто!.. А ну переведите!
Павел переводил, и Шегаев восторженно хлопал себя по коленям.
- Ну на что же дурной язык… А я-то думал!..
Однажды он строго сказал:
- Все это хорошо, конечно, - амфитеатры там разные, статуи и все такое… а только ваши итальяшки бунтари и свиньи. Да-с!.. Потому всякая власть от Бога, и ты на нее не смей!
- А вы не смейте так говорить, - негромко произнес Павел.
- Что-о? – Шегаев привстал, внезапно перешел на «ты». – Раз я говорю, так изволь молчать и помнить свое место! А я говорю, что итальянцы – свиньи. Ну?!
Казалось бы – что ему Гекуба, что Павлу никогда не виданные прежде итальянцы, карбонары, «амфитеатры разные и статуи»?.. Но именно сейчас, перед лицом мелкого, вечно пьяного, человечка, одинаково презиравшего чужих и своих, - прорвалось, и схваченная со стола тяжелая, словно чугунная, чернильница с размаху влепилась в стену над головой Шегаева, оставив уродливое пятно, обдав брызгами стол, бумаги, плечи властителя местных судеб…
Шегаев, отдать ему должное, побледнел, но не дрогнул.
- Выкину из канцелярии, - внушительно произнес он.
- Выкидывайте…
Шегаев молчал, смотрел пренебрежительно, потом с усмешкой выговорил:
- Выкинешь вас… от гордости под первым забором помрете. Однако ж глядите у меня, еще шуметь вздумаете – возьму грех на душу… Кому вы здесь, кроме меня, нужны-то?.. Я словечко градоначальнику скажу – и все. Чтó тогда?.. Колодцы рыть пойдете, лес валить?
- Надо будет… - Павел хватанул воздух ртом. Задыхаясь, докончил: - Надо будет – пойду.
Шегаев чертыхнулся вполголоса, шагнул к двери, с порога веско сказал:
- Вижу, что пойдете. Вижу. Ну и… черт с вами. Миром поладить не угодно – так живите как знаете. А только попомните: в случае чего я вам такую аттестацию пропишу – вас не то что лес валить, вас с нею в Омске в золотари не возьмут. Все в нашей власти.
Павел в этом и не сомневался.
Шегаев, впрочем, удержался от мелкой мести, хотя, несомненно, имел возможность сотней способов отравить жизнь ссыльному подчиненному и если не напрямую выгнать, то выжить его из канцелярии. Поступил он по-своему благородно – наказание пришло не таясь: через неделю ссыльного поселенца Артемьева «за неблагочинное поведение» отправили из Омска за сто верст, в село Крылово. Ни канцелярии, ни иного места для человека, не привыкшего работать руками, здесь, разумеется, не было – как не было больше и двух комнат во флигеле старушки Терентьевны. Павла поселили за дощатой перегородкой, в крестьянской избе; он перебивался на положенное от казны пособие и кое-как прирабатывал, обучая грамоте ребятишек в семьях побогаче… когда наконец из дому, от матери, стали приходить небольшие суммы – это было истинное облегчение.
Через четыре года Андрей, получив звание подпрапорщика, немедленно вышел в отставку и поехал домой. Мать, похудевшая и поседевшая с тех пор, как проводила, не простившись, в неизвестность обоих сыновей, приняла его ласково, со слезами, с объятиями, немедленно встормошила весь дом, на радостях заставила дворовых подходить «к ручке» - Андрей терпеливо подчинился...
- Павел-то… пишет ли? – спросил он за ужином.
Мать молча встала, принесла несколько писем – Андрей, получивший за четыре года всего два письма от брата, немедленно набросился на чтение. Павел писал мелким, почти неразборчивым, почерком, немногословно – жив, здоров, не бедствует.
- Нет бы у матери спросить, как жила тут без тебя, - с горечью упрекнула та. – Сразу, с порога – «как Павел»?
- Простите, матушка… стосковался.
- По мне-то не стосковался?
Андрей молча встал, поцеловал у матери руку.
- Ну полно, полно.
- Простили ль вы меня?
- Бог простит, - строго ответила мать.
- Бог-то простит, а вы?..
Мать вздохнула.
- Оставили меня, старуху, одну… а ведь, кажется, воспитывала вас, чтоб старостью мою поберегли. И хоть ты что – не могу на тебя, Андрюша, сердиться… хоть и грех, кажется, хоть и надо бы сердцем укрепиться и строгость показать – а не могу. Как погляжу на тебя теперь, так и думаю, что один ты у меня сыночек, и всегда был один. А Павел… и в детстве-то вроде смирный был, да сухарик, а теперь так и вдвое. Ты-то вот здесь, да еще какой геройский, а он-то Бог весть где и как…
- Кто же виноват, что нас розно приговорили?
- Есть, должно, средства, чтоб не все семь лет ему в Сибири сидеть… так ведь не хочет, совсем мать забыл, не нужна стала.
- Чего же вы от него ждете, матушка? – недоуменно спросил Андрей. – Чтоб прощения просил? Каялся перед вами? Жаловался? Ну, жаловаться он постыдится, вот и молчит, а ластиться и в детстве не умел… А прощения – хотите, вот я на колени встану и за него у вас прощения попрошу?
Мать вздохнула.
- Полно, полно. Разобидел меня Павел, а того пуще раздосадовал. Пашенька-то… ну надо же. Кто бы мог подумать, что у него, оказывается, зубки есть.
- Простили ль вы его?
- J’en penserai. И довольно о том, не желаю.
Андрею так и не удалось добиться от матери иного ответа: всякий раз, когда он заговаривал о прощении для брата, то слышал неумолимое «j’en penserai». Пробовал усовещивать, поминал Бога – мать по-прежнему, спокойно и бесслезно, повторяла свое, вплоть до того самого дня, когда Андрей собрался ехать в Петербург – поискать места, да заодно выхлопотать разрешения съездить к брату. Мать не препятствовала и не удерживала, узнав, что первенец собирается к опальному Пашеньке, – но не передала и весточки и мнения не переменила.
- Матушка, так я скажу Павлу, что вы его простили! – в отчаянии выкрикнул Андрей, уже в воротах.
- J’en penserai, - повторила та.
Андрей поразился в это мгновение внезапному сходству Павла и матери – вечно смиренной, приниженной не бедностью, но вдовством и одиночеством. Сколь упорно Павел твердил свое «не надо просить», столь же упорно старуха мать, на годы разлученная с сыном, повторяла жестокое «j’en penserai».
Андрей разыскал брата не сразу – месяц продолжалась волокита в Петербурге; из своего «нумера», в ожидании окончательных бумаг, он написал брату ободряющее письмо, в расчете отправить немедля – может быть, письмо дойдет до Сибири раньше, чем доедет Андрей. Письмо начиналось словами «Дорогой незнакомый брат мой…».
Ехать наперегонки с письмом было весело, несмотря даже на то, что Андрея отчего-то отправили в Омск, на первое место ссылки Павла, и лишь спустя неделю, после тяжелых хождений по канцеляриям, с ругательствами и сованием гривенников, он узнал то, что было нужно. Шегаев умер в прошлом году; его преемник, кривоногий и белобрысый молодой человек, ничего не знал и знать не желал – скромного чина подпрапорщика, да еще и «меченого», уж точно было недостаточно, чтобы добиться уважительного ответа. Наконец, на седьмой день своих мытарств, Артемьев-старший, едва зайдя в канцелярию, услышал из-за стены недовольный крик:
- В Крылов, в Крылово езжайте! Что за беспокойные люди, прости Господи, - все глаза намозолили…
- Скажите, по крайности, как ехать! – взревел, не выдержав, Андрей. – Знаю я, что ли, ваши дороги?..
- Мужика наймите да поезжайте… а сюда больше ходить не надобно, нечего.
«Дом мещанина Егора Тяпушкина» Андрей искал битый час, одновременно досадуя и радуясь: могло быть хуже – Крылово, конечно, не Омск, но и не Богом забытая деревня в пять дворов, где ни обжиться, ни прокормиться. Есть и церковь, и школа, и заводская контора, и лавка – было бы желание, а прожить худо-бедно можно.
- Здесь ли живет господин Артемьев? – спросил он у сидевшей на крыльце пожилой женщины с прялкой. Женщина, не переставая сучить нитку, медленно повернула голову – на голос. Слепая, догадался Андрей.
- Павел Дмитрич? – спросила она.
- Да, да.
- Здесь, барин. Али ты военный? Глазами слаба, уж прости – не вижу… Только Павла Дмитрича дома нет, на уроках он, после зайди, не то погоди, если не спешно.
- Я погожу… - Андрей вошел во двор, опасливо оглянулся – нет ли собаки. Женщина, продолжая прясть, спросила:
- Ты, барин, по делу к нему али так?
- А ты откуда догадалась, что я барин, если не видишь?
- Тихо шагаешь, сапогами не хлопаешь, говоришь гладко, зычно. Привыкла я по голосу-то да по шагам дознаваться…
- Ты отроду, что ли, слепа?
- Зачем же отроду… за работой, барин, ослепла.
- Ты здешняя, заводская?
- Нет, с Екатеринослава. Настасьей звать… Да ты сядь, послушай. Учили меня, барин, не простому шитью, а бисерному, венецанскому, - нараспев выговаривает Настасья. – Специально того ради выписали заграничного мастера и нас ему в науку отдали. Меня-то в барский дом учиться рукоделью в девчонках взяли, десяти годов. Наука была суровая. Покуда мастерства не превзошли, воспрещалось нам и петь и разговаривать – сиди в комнате молчком да шей, не развеивайся. И так-то день-деньской. Такая тишина стояла, что враз слышно, если какая бусерина на пол упадет. А упадет, так тотчас венецан наш, учитель, подбежит да по спине вицей – хлесь! Сколько, стало быть, бусерин на пол упустишь, столько разов вицей и получишь. Ну уж а как мастерство-то превзошли, так позволили нам и песни петь, и разговоры разговаривать, все повеселей стало. Работа тонкая была – и платья вышивали, и подушки, и цельные картины. Вазы там с цветами, али море с корабликами, али баб ихних, венецанских, гологрудых. Барина нашего брат меня у него насилу выпросил, как сюда, на заводы, стало быть, поехал. На пять лет, слышь-ко, выпросил, чтоб я здешних девок бисерному венецанскому шитью обучила, а после обещался вернуть. И обучила, что ж… Да еще воздух для тутошней церкви вышивала – уж такой воздух, все-то господа приезжали, дивились, говорили, такого и в Питербурхе не сыщешь. Три года тот воздух вышивала, за работой не заметила, как слепнуть стала. Тридцати годов мне еще не было, а уж ощупкой ходила. Девки-то мои, мастерицы, как приметили, жалеть стали – брось, говорят, уж мы, Настасьюшка, твой воздух дошьем как-нибудь. Нет, говорю, голубушки, не приучена начатое бросать – как дошью, так и пропадай мои глазоньки. Вот и дошила… глазоньки-то и не сдюжили. Зато не Христа ради, чай, теперь кормлюся – барин за мое прокормление Егорушке платил и сыну завещал, как помер. Уважил мастерицу, не покинул… Пятнадцатый год здеся живу.
- А домой-то… домой-то не хочется?
- А што мне дома?.. Я сирота, в барский дом от тетки взята. А тут, хоть и слепая, так при деле – пряду вот, а напряду – вязать стану, все дому прибыток. Егорушка хоть и ворчит, да баба у него ласковая, и детишки – все одно что свои, при мне и ношены, и рожены…
Андрей полез за пятаком – Настасья покачала головой.
- Не надо, барин, - чай, не затем рассказывала, чтоб разжалобить. Коли денежку не жалко, так ты на нее лучше свечку в церкве поставь – без работы не беру, не приучена.
- Шарф ему свяжи, Настасья, - посоветовал знакомый голос от ворот. – А то зима на носу, а он налегке… еще простынет.
Андрей обернулся.
- Павел!..
Павел остался почти таким же, как и четыре года назад, во время чтения памятной «сентенции» - худое лицо, острые скулы, мальчишеская тонкая шея, прищуренные глаза… Невиданной прежде была лишь кривая улыбка, взбегавшая наискось на левую щеку, - нервная, злая.
- Приехал таки? А я твое письмо третьего дня получил – ну, думаю, месяца через два тебя ждать, не раньше.
Нынешнее место обитания Павла ужаснуло старшего брата – покрытая тулупом лавка вдоль стены, кое-как сколоченный деревянный стол, табурет, тяжелый, как сундук… Ужаснуло тем более, что сам Андрей за минувшие четыре года успел привыкнуть к невзгодам кочевой жизни, которых прежде не знал по маневрам, - к ночевкам в сараях, на соломе, к скудной солдатской пище, к промокшей насквозь одежде, в которой надобно было ложиться. Странно и страшно было думать о том, что это время Павел – Пашенька, Панюшка – жил ничуть не лучше, чем он, солдат, точно так же жестко спал и скверно ел…
- Сморгни, - шутливо сказал Павел, разливая чай из мятого жестяного чайника. – Что, небогато?
- Небогато, - согласился Андрей. – Настасья говорит, уроками пробиваешься…
- Смех и грех… - младший махнул рукой, рассмеялся. – Слава Богу, село богатое, заводское. Живет, можно сказать, фабричная аристократия, мастера. Даже два англичанина есть – пьяницы чудовищные. Грешным делом, трубку с ними приучился курить. А у местного богатея, купца Шаликова, дочка воспитывалась в Томске, в пансионе – привезли ее домой, а с нею чудо невиданное – фортепьян. Настройщика черт знает откуда выписали… у папеньки-то денег куры не клюют. Девица с утра проводит за инструментом часа по два, старается. Известно, как ее учили – трам-трам, да и все. Счастье батюшке, что я подвернулся, а то где бы тут взять учителя?.. Пришел на первый урок, а девица меня встретила проклятущей Chanson de la Bergerette – и тут она меня, однако, догнала. Однако ж, Андрей, ты мне вот что ответь… как ты теперь понимаешь об том, что тогда было?
- В Петербурге?
- Да.
Андрей задумался.
- Понимаю, как и прежде понимал: что были люди, пожелавшие изменить существующий порядок вещей, за то и поплатились… к добру или к худу изменить – не знаю… пожалуй, что и к добру. Впрочем, что было, то было – после драки кулаками не машут. И тебе не советую.
- Своему положению надобно соответствовать.
- Что ж, по-твоему, не был бунтарем – так стань им? – Андрей усмехнулся.
- А ты как думал… по крайности, хоть через пять лет путем разберись, за что наказан, а то ведь сраму не оберешься, если скажешь «не знаю», как спросят, за что меня в Сибирь присудили, а тебя в Кавказ, под пули… Изучи досконально, в чем суть, а потом, хоть и с запозданием, реши, примкнуть тебе либо воздержаться. Смеешься, брат?.. а мне не до смеха. Слепым кутенком быть совестно.
Брат помолчал – страшно было спорить.
- Что же дальше, Павел… когда вернешься?
- Да что… буду и дальше заниматься историей, как до сих пор занимался. Веришь ли, как соскучился по книгам, по библиотекам… А впрочем, позволят ли ехать в Петербург, да как примут?.. Молиэр, которого избили палками за насмешку над вельможей, и Вольтер, которому грозила Бастилия, могли быть уверены, что друзья от них не отвернутся. Вольно ж нам было, брат, изображать из себя франкмасонов на ихний, журнальный, образец… так ведь у нас не Франция, по-другому воспитаны. Что станется с нами, когда вернемся в Россию? Кто поручится, что друзья нас не оставят, что мать враз не лишится всех прежних знакомств? Какой отец захочет отдать дочь за государственного преступника, хоть и прощенного? Иногда мне кажется, что все, что было в Москве и Петербурге умного и оригинального, сослано, арестовано или же запугано, забито… Молиэра и Вольтера считали героями, а мы кто, Андрей, - герои или преступники? Да какие же мы герои? Меня, смешно сказать, сослали за ненаписанную диссертацию… однако, слышишь ли, какая ирония в приговоре – как будто именно за то и сослали, что я ее не написал. Тебя законопатили в солдаты за то, что на скандальные именины пришел в мундире, а не в цивильном платье…
- И вовсе не за это, Павел, не пересаливай.
Павел не слушал.
- Если мы – герои, то кто же те, кто теперь на Акатуе или в Нерчинске? Святые? А если мы преступники – значит, кончена жизнь… А если не герои и не преступники, то кто? Вольнодумные юноши, о которых станут говорить на балах с насмешкой и сожалением… нет, увольте. Послушай, Андрей, - если ты до сих пор, и как пять лет назад, считаешь, что Могол неправ – не унизительно ли тебе принять от него милость и прощение? А если он, по-твоему, прав, так зачем ты вообще ввязался в это дело?
- С паршивой овцы хоть шерсти клок, - Андрей попытался пошутить, но тут же посерьезнел. – Знаешь, Павел… принять прощение или отказаться – меня не спрашивали. Помиловали, дали выслужиться – хочешь не хочешь, а принимай, его уже даровали. Отказаться нельзя, можно только взбунтоваться наново, если охота – только ведь это уже не Кавказ, а Нерчинск, и пожизненно… Знаешь, Павел, злую вещь скажу, нехорошую – если б, вернувшись с Кавказа, узнал, что мать от горя умерла, а ты здесь от чахотки либо с голоду… ну, вот тогда бы взбунтовался. Не исключаю, что вплоть до пистолета и кинжала, по примеру Фридрих Занда. А теперь нельзя – ты как хочешь, а на мне мать и имение. Руки заняты-с…
- Ладно хоть не связаны, - с горечью отозвался Павел.
- И более о том, прости, говорить не хочу.
Андрей прожил у брата две недели, ни разу более не заговорив о «неприятном» - вообще почти ни о чем не говоря, только наблюдая. С утра Павел занимался с учениками, вечерами деловито писал какое-то «историческое исследование» - по его словам, чтобы не утратить научную хватку и тренировать память – то есть, работал столь же размеренно и неустанно, как и в петербургские времена, и даже поддерживал привычный порядок дня, с непременным ранним вставанием. Тем не менее, Андрей даже без разговоров с каждым днем убеждался, что пережитое испытание, которое укрепило и успокоило (если не усмирило) его самого, нестерпимо выжигает брата изнутри. Лишь в день отъезда он наконец спросил:
- Павел, что ж ты не спросишь, как там мать?
Павел замер над столом.
- Да, да… так что, как там она?
- Все слава Богу, здорова… - Андрей подождал, не спросит ли брат еще чего-нибудь, но тот молчал. Заговаривать о материнском прощении старший не стал.
Мать не дождалась возвращения Павла. Она умерла за год до того, как он приехал – умерла спокойно, во сне. По завещанию все имущество отходило старшему сыну, с оговоркой – выделить младшему содержание либо долю «по собственному усмотрению». Дождавшись разрешения на въезд в столицу и оставив имение на попеченье старосты и управляющего, Андрей вместе с братом перебрался в Петербург, на квартиру. Павел быстро восстановил большинство прежних академических знакомств и еще быстрее обзавелся новыми – как и обещал, вновь занялся историей, зарабатывая переводами и статьями. Внезапно заинтересовавшись историей средневекового права, он привлек целую компанию юристов – студентов и молодых преподавателей; весь этот «коллоквиум», как шутливо называл его Павел, поначалу застенчиво, а затем все свободнее, пользуясь одобрением Андрея, захаживал на квартиру, собирался вечерами, шли обсуждения, споры… Андрей, пользовавшийся неограниченным доступом на эти собрания, поначалу с некоторой опаской ожидал услышать знакомые речи – да ему и самому интересно было, каково обернется мировоззрение Павла, обозленного и втайне взвинченного, теперь, после ссылки, в привычном кругу интеллектуальной молодежи – впрочем, он и сам не знал, что сделал бы, услышав «недозволенное». Погрозил бы брату? Запретил собираться?
С удовольствием и удивлением отметил он, что интересы Павла и его нынешних знакомых как будто и впрямь не выходят за академические рамки, хотя приходившая к Артемьевым университетская молодежь, несомненно, напоминала ту, что окружала их некогда – только с разницей в десять лет, а так – те же взгляды, те же речи, те же тревоги… То ли самые радикальные юноши, переступая порог комнаты Павла, враз становились учеными, и только учеными, о каких бы волнующих предметах не шла речь – будь то хоть пресловутые народные восстания в средневековой Англии – то ли сам Павел столь умно и тщательно руководил «коллоквиумом», что ни у кого и соблазна не возникало нарочно и открыто заговорить о современности. Во всяком случае, Андрей твердо был уверен в том, что в его отсутствие брат держится и говорит точно так же, как и при нем. – ни о каких тайнах в доме Артемьевых речи более не шло. Радовало его и то, что приходящая молодежь относилась к Павлу совершенно как к равному, пусть даже и посматривала на самого Андрея с легким снисхождением – как на человека не вполне au cours, хоть и несомненно порядочного и достойного уважения. Не раз и не два Андрею уже доводилось видеть, как прежние их соратники и сверстники – «настоящие бойцы», когдатошние законодатели вкусов, руководители умов – плачевно уступали место молодым, иногда смиренно, иногда после яростной, жестокой, несправедливой стычки, даже травли, но никогда – спокойно, без внутренних слез о том, что теперь они уже – «вчерашний день». То ли Павла, умевшего быть интересным собеседнику любого возраста, и впрямь безболезненно миновала эта чаша, то ли он действительно не знал страха быть забытым – были бы книги да рукописи, а собеседники найдутся, пусть даже один-единственный, неизменно верный брат Андрей… Теперь уже, пожалуй, с первого взгляда трудно было сказать, кто из них старше – оба принадлежали к тем людям, которые как будто не имеют возраста и в тридцать равно выглядят двадцатипятилетними и сорокалетними.
Однажды Андрей, явившись к обеду заметно смущенным, долго ерзал и мялся, прежде чем наконец сказать:
- А я, знаешь, женюсь, Павел… через месяц свадьбу назначили.
Павел поднял внимательные глаза от книги.
- Женишься? На ком же?
- Шлыковых помнишь? Так вот на старшей, на Ольге.
- Ей, кажется, уже тридцать есть, - заметил Павел.
- Так и мне, брат, не двадцать два.
- Я к тому, Андрей, что это хорошо – серьезная, спокойная жена. Желаю тебе с нею всяческого счастья. Через месяц, говоришь, свадьба?
- Да.
- Так я через две недели съеду, - спокойно сказал Павел. – Спасибо, что предуведомил. Раньше, уволь, не получится, так скоро жилья не сыщешь, а через две недели…
- Полно глупости городить, Пашка! Ольга от тебя заглазно без ума… да неужели ты подумал, что я, женившись, выгоню брата из дому? Как жил, так и жить будешь – две комнаты твои, и спорить не вздумай, смертельно обижусь.
Павел смущенно замолчал, заулыбался… Он оставил за собой всего одну комнату, с отдельным входом, превратив половину ее в спальню, а другую в кабинет, и содержал обе половины хоть и не в безукоризненном порядке, но опрятно, по-прежнему довольствуясь старой мебелью и спартанской обстановкой – были бы кровать и стол. Ольга Алексеевна, поначалу смущавшаяся молчаливого Павла и не знавшая, как завоевать расположение свояка, наконец сумела внушить ему, что он отнюдь не сделался в доме обременительным постояльцем, - они до такой даже степени сошлись, что Павел сам предложил по субботам собираться за чаем не в столовой, а у него – «без церемоний». Субботние чаепития «у брата» сделались непременной традицией в доме, и Ольга Алексеевна готовилась к ним с шутливой важностью, словно и впрямь собиралась в гости, а не в соседнюю по коридору комнату.
- Хорошо у тебя, Павел, сидеть, уютно, - говорил Андрей. - У других холостяков комнаты – не то келья, не то старая дева живет, а у тебя приятно…
«Коллоквиумы» продолжались по-прежнему, хоть теперь Андрей и был лишен возможности всякий раз на них бывать. Ольга не проявляла к исторической науке ровным счетом никакого интереса, ограничившись тем, что охотно подавала молодым людям чай с крендельками и приветливо знакомилась, подавая для пожатия маленькую руку, - но Павел, всегда отзывавшийся об эмансипации с усмешкой, участия от нее и не ждал. Он вполне был благодарен ей за то, что она составила счастье брата и спокойно, с умом ведет хозяйство. Словно исполняя какую-то патриархальную церемонию – молодежь прощала Павлу и патриархальность, и некоторую слабость к формальным ритуалам – он непременно знакомил брата со всяким новым пополнением в «коллоквиуме», объясняя это тем, что хозяин дома должен знать всякого, кто у него бывает.
- Сегодня познакомлю тебя с одним молодцом, - однажды посулил он. - Презанятный юноша, однако. В этом году курс заканчивает. Юрист. Впрочем, все они у меня славные, и я их больше жизни люблю. Выдающихся орлов покамест не наблюдаю, но если ходят и слушают, то, тешу себя надеждой, «не пропадет наш скорбный труд».
- Хорошая у тебя жизнь, Павел, - искренне сказал брат.
Тот вопросительно поднял плечи.
- Ты так думаешь?.. Что ж – пожалуй. У тебя, Бог даст, дети будут, а у меня – ученики… то же счастье.
В передней звякнул колокольчик, Павел сам вышел встречать. Вернулся, приведя с собой невысокого темноволосого юношу с близко сидящими, пристальными глазами.
- А вот, собственно, и тот, с кем я хотел тебя познакомить, брат. Господин Петрашевский, Михаил Васильевич. Прошу любить и жаловать, подает большие надежды.
no subject
Спасибо.
Спасибо тебе.
no subject
no subject
А я еще, когда написал это, задумался, насколько оно исторично :)
no subject
no subject
Нас оно поразило, как гром.
Даже старцы ходили несмело,
Говорили негромко о нем" (с) не помню, но, судя по размеру, Некрасов.
no subject
Надо только прописать поточнее, что там еще сколько-то лет прошло - Петрашевский был на последнем курсе аж в 1841 г.
no subject
Заодно ко стыду своему выяснила, что очень плохо помню идеи Петрашевского, и перечитала, что нашла. В общем, прелесть что такое. Достоевский, конечно, оттуда растет очевидно...
no subject
no subject
no subject
no subject
no subject
Матушка героев выглядит как-то неприглядно, такое ощущение, что они ей во многом - для себя. Ее можно понять - но она как-то даже не задумывается, что они-то не виноваты в том, что произошло. Вот эта обида на младшего, на то, что "у него есть зубы" очень зацепила - наверное, так и надо.
И как хорошо, ощущение правильного - что они оба немолоды, что у Алексея будут, надеюсь, дети, а у Павла - ученики и кто-нибудь из них, возможно, станет серьезным ученым.
...А за знакомство с Петрашевским они огребут?
Слепая бабушка вызывает уважение и сочувствие.
no subject
Будешь смеяться - с истории слепой бабушки весь сюжет начал разворачиваться, хотя, строго говоря, сама она, эта история, в сюжете - пришей кобыле хвост.