(no subject)
Jun. 11th, 2010 07:31 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
tal_gilasИз той же серии исторических рассказов, если не надоело.
Тоже старый, пять-шесть лет назад написан.
ЭКСПЕРИМЕНТ
1877 год.
Было пятеро друзей, пятеро студентов. Все они были между собою похожи: наверное, тем, что в столице не было у них ни одной родной души. Все родные души влачили весьма убогое существование где-то далеко в провинции и лишь иногда, на большие праздники, присылали сыновьям два-три рубля, скопленных ценой самой жестокой экономии. Самому старшему, Николаю, недавно перевалило за тридцать; это был тип вечного студента, и робкие первокурсники при встрече почтительно именовали его: господин Красильников. Друзья, разумеется, звали его просто Коля, а в приступах фамильярности и вовсе – Ника или Кока. Изящный Стефан Фицовский, круглый сирота, был сыном обрусевшего поляка и говорил, по семейной традиции, с легким акцентом. Широкоплечий Данила Вяткин, похожий на молодого варяга, был признанным мастером кулачных поединков и как-то на спор разбил одним ударом кафельную плитку в университетской курилке. Робкий и близорукий Митенька Шишкин, обремененный многочисленными братьями и сестрами где-то в Орловской губернии, не только не получал из дому никакой помощи, но вынужден был сам посылать матери с отцом жалкие рубли, для чего метался целыми сутками из конца в конец Москвы в поисках уроков. И наконец, Саша Карцевский недурно играл на гитаре и мурлыкал песенки собственного сочинения, не всегда приличные, но очень забавные.
Турецкая кампания по-своему затронула университет: если среди «малышей» вошло в моду чтение вслух последних газетных известий где-нибудь в курилке, то мудрые мужи предавались иным развлечениям. Кто-нибудь, улучив момент, передавал соседу, что раздобыл некую занятную штучку, которую в последнее время можно достать разве что из-под полы, да и то по знакомству, и в связи с этим надо бы собраться. Занятная штучка, как правило, оказывалась весьма ядовитой карикатурой или стишком недозволенного содержания, в котором высмеивались проворовавшиеся интенданты и их «мадамки». Большинство этих новоявленных «графинь» в прошлом промышляло на тротуаре около Сандуновских бань, и по университету ходил слух, что знаменитая «мадемуазель Рош», которая теперь горстями швыряла золото в ниццких казино, есть не кто иная, как хорошо всем известная (а пуще всех красавцу Фицовскому) проститутка Любка. На этих подпольных рисунках «мадемуазель Рош» изображали преимущественно в роскошных манто, сшитых из солдатских подметок, потому что нынешний ее содержатель заведовал именно сапожной частью и не одну сотню солдат наверняка пустил босиком через горы.
Многие знали, что поставщиком самых хлестких, порой даже на грани неприличия, но всегда безукоризненных по стилю и исполнению стихов и памфлетов, касающихся «мадемуазель Рош» и ее чиновного покровителя, был Коля – «господин Красильников». Стихи обычно подписывались инициалами Н.В., и поэтому в тесном кругу, между своими, его так стали звать – Энве. Коля, всегда охотно принимавший прозвища и награждавший ими других, принял и этот, как он сам выражался, псевдоним. А поскольку мало кто заботился о том, чтобы держать все это дело по-настоящему в тайне, узнали об истинной сущности Н.В. и те, кого оно непосредственно касалось. Кончилось это тем, что однажды Энве собрал Фицовского, Вяткина, Шишкина и Карцевского – ближайших своих сподвижников - и под большим секретом сообщил, что вынужден исчезнуть. Последняя его выходка, как выяснилось, всерьез задела оскорбленные чувства покровителя «мадемуазель Рош», а потому свобода милейшего Коки была под угрозой. «Некоторым», как выразился Энве, ничего не стоит состряпать дело и отправить сочинителя прямо со студенческой скамьи на Балканы в серой солдатской шинельке и пресловутых сапогах. Скандал вышел нешуточный.
И Энве исчез. В университете долго гудели по этому поводу и пришли к выводу, что не иначе как Николай подался за границу. Конечно, Фицовский, Вяткин, Карцевский и Шишкин знали, что он по-прежнему в Москве. Им даже было позволено его навещать: Переплетный переулок, девятый нумер, дом с зеленым фасадом, что напротив сапожника. Этому адресу суждено было огненной строкой запечатлеться в сознании каждого из них.
Итак, по порядку.
Саша Карцевский проснулся поздно. Долго лежал с закрытыми глазами, потом тер согнутыми пальцами опухшие веки и пытался вспомнить, что именно они сотворили вчера. Вчера был громадный скандал где-то на Ямской, с участием дюжины пьяных певчих, вооруженных штакетинами и, наконец, общее паническое бегство по свистку городового. Певчие непременно хотели бить «стюдентов», из-за которых все беды, и от крупных увечий небольшую компанию юристов спасло, пожалуй, только вмешательство блюстителей порядка. Он откинул руку на подушку, и тут же услышал недовольный стон. Саша торопливо убрал руку, отвернул одеяло и недоуменно уставился на розовое, припухшее со сна Наташино личико. Вот это номер! А он почему-то был уверен, что лежит у себя в комнате.
- Пришел вчера, - недовольно забормотала Наташа спросонок, - совсем шальной. Бежал через всю Москву, что ли.
- Молчи…
- Посадят тебя в каталажку, вот тебе и молчи. С кем дрались-то опять?
- С этими…певчими, чтоб их… А ты откуда знаешь?! – Саша изумленно приподнялся.
- Ну вот еще… Второй год, кажись, живем. Как драка, так ты после нее непременно ко мне приходишь ночевать. Это уж как водится. Спишь уже, а знай себе по лестнице лезешь, как, скажи, тебя на веревочке ведут, - Наташа не удержалась и хихикнула. Саша тоже хихикнул и блаженно откинулся на изголовье.
- Второй год… - мечтательно произнес он. – Однако, как время летит. Неужели второй год?
Действительно, прошлой весной он впервые поднялся в эту маленькую, оклеенную дешевыми обоями комнатку и с тех пор по возможности оставался верен своей розовенькой Наташе. Это была хорошенькая семнадцатилетняя швейка, совершенно неграмотная, несколько безалаберная по части домашнего хозяйства, в одежде предпочитавшая вкусу - пестроту, но Александру Карцевскому, без пяти минут юристу, было с ней уютно и спокойно. Она никогда не бранилась и не кричала, если он иногда приходил нетрезвым, не просила денег, мало говорила и еще меньше расспрашивала и, казалось, главная цель ее жизни заключалась в том, чтобы поутру подать сожителю чистое белье, а вечером накормить огромными черными котлетами, тяжелыми, как подковы. Саша боялся, что она вот-вот будет поговаривать о замужестве, но Наташа, как выяснилось, вовсе об этом и не помышляла. Ее вполне устраивало нынешнее положение дел.
- Однако, я пойду, - сказал он, спуская ноги на пол. Наташа стыдливо отвернулась. При свете дня мужская нагота неизменно приводила ее в смущение.
- Кушать будете, Александр Петрович? – тоненько спросила она.
- Нет, дражайшая Наталья…м-м, как вас по батюшке-то?
- Фадеевна.
- Вот именно. Не буду, Наташа, некогда.
На квартире его ждал неприятный сюрприз. Хозяйка встретила его с вытянутым лицом, и Саша забеспокоился: не из дома ли какое письмо.
- Вас там дожидаются, - поджав губы, сказала она. Сашу она всегда терпеть не могла.
Он распахнул дверь. Один – за столом, двое на кровати. Квартальные.
- Вы – господин Карцевский А.П.? Как, простите, полностью?
- Александр Петрович.
Один легонько взял под козырек.
- Приказано вас сопроводить в участок.
- Ну раз приказано, значит, сопровождайте.
Когда его вывели в коридор, квартирная хозяйка проводила его долгим торжествующим взглядом. Этот взгляд ясно говорил: «Туда тебе и дорога, каторжная морда. Знала я, что все так закончится». Саша никогда не мог понять, за что хозяйка его так ненавидит.
Для начала его посадили в камеру рядом со столом дежурного, с частой решеткой вместо двери. По коридору волокли пьяных и избитых, раздавалась самая невероятная брань, смешанная с божбой, а в соседнем помещении кто-то, очевидно, такой же бедолага, бубнил:
- А я что? Я ничего. Я только говорю, что я там двое суток переламывайся, а спасибо мне никто не скажет. Как ушел вчера с утра, так нет его и нет. Я, говорит, сейчас червячка заморю и живым духом вернусь. Ну, нет его и нет. Час нет, два нет. Приходит вечером. Паскуда сопливая. А у меня, как назло, народ так и валит. Я и мехи качай, я и молотком стучи, возчики ругаются… Ну, закатал ему малость в ухо… Ну, и квартальному со злости…
- Болтай там, - лениво окликал дежурный. Сосед замолкал, а потом снова начинал неизвестно кому жаловаться. Наконец в коридоре раздалось:
- Карцевский!
- Здесь, - ответил Саша, подходя к решетке.
Отвели его к помощнику пристава. Саша его как-то видел – этот сухонький и, судя по всему, злобный старичок с густыми бровями и крючковатым носом однажды приезжал в университет. Говорили, что теперешняя должность только для вида, вот-вот его, невзирая на возраст, должны были сделать полицеймейстером где-нибудь в уютном торговом городе. Старик кивнул ему на табурет и несколько минут в абсолютной тишине листал какие-то бумаги. Саша заерзал. Старик недовольно поморщился.
- Карцевский Александр Петрович, русский, веры православной, грамотный, студент?
Саша подтвердил.
- Вот пожалуйста, - отозвалась из угла какая-то непонятная личность в штатском. – Как только какой-нибудь скандал, так непременно обязательно студент. Вот и учи их на свою голову.
Старик пошелестел бумагой.
- Господин Карцевский, где сейчас проживает ваш однокашник Красильников? С прежнего адреса он съехал, насколько нам известно, а вот где обретается ныне, было бы желательно узнать.
- Я не знаю, - сказал Саша. Старик прищурился.
- Только не вздумайте лгать. Не далее как вчера вас видели на Сухаревке, занятых какою-то приватною беседой. О содержании беседы сейчас не спрашиваю. Но скажите лучше по-хорошему: где он живет? Полагаю, что вам, как близкому другу, это должно быть известно. Иначе будем разговаривать по-другому.
- Будем, - легко отозвался Саша. – Действительно ничем не могу вам помочь.
На него, что называется, накатило. Впервые в жизни он смотрел в лицо настоящей опасности и, вопреки своим опасениям, ощущал такую приятную отвагу, что на самом деле ничего не боялся. Карцевский действительно не принадлежал к тем людям, которых можно было запугать окриками или угрозами.
- Вы меня не поняли, господин Карцевский. Ваш Красильников позволил себе в самых непристойных выражениях затронуть честь весьма уважаемого лица и моего друга. Я просто обязан восстановить справедливость. То, что сделал ваш приятель, наказуемо. И укрывательство, чтоб вы знали, тоже наказуемо. Еще раз, - скучающим голосом проговорил старик. - Где Красильников?
- А я еще раз говорю вам, что не знаю.
- Кстати, чуть не забыл. Обросимова, Наталья Фаддеевна, мещанка, если не ошибаюсь, ваша…как бы это сказать… знакомая? Да вы присядьте на минуточку.
- Да.
- Ай, ай, - с искренней скорбью сказал старик. Даже голову обхватил руками и покачался из стороны в сторону. – Такой приличный молодой человек и проживаете в развратном сожительстве. Уж вы извините меня, старого, но я, знаете, счел своим долгом… Кого прикажете в первую очередь поставить в известность – маменьку вашу (он боком заглянул в бумагу), Евдокию Макаровну, или тетушку?
Саша почувствовал, как холодеет. Если матушка узнает о «развратном сожительстве», то проклянет. Добрейшая в остальных отношениях женщина, она почему-то пуще огня боялась именно подобных связей. А если узнает тетушка, то конец всей материальной помощи, которую он изредка получал из родных мест.
- Ничего, молодой человек, - продолжал ужасный старик. – Стыд глаза не выест. Ну, побранят вас этак по-родственному, построжают, а вы вперед будьте умнее. А мадамке вашей, Наталье Фаддевне, мы принуждены будем билетик выдать. Да-с. Ничего не попишешь. Положено.
- То есть как это – билетик? – хрипло переспросил Саша.
- А очень просто. Поскольку мещанка Обросимова есть гулящая девица, то паспорт мы у нее заберем, а ей выдадим такую бумажку, в которой будет прописано… Пренеприятно-с, конечно. Ну и потом эти осмотры в полицейском участке… Я понимаю.
- Какие осмотры?
- А вы не знали? Таких девиц – уличных проституток, проще говоря – которые зарегистрированы официально, каждый месяц в участке осматривает врач, на предмет… вы понимаете чего. Закон есть закон. Да впрочем, что это я все – слова да слова. Не желаете ли сами на таких девиц взглянуть? Что, Осипов, посмотрим?
- Как угодно, - отозвалась непонятная личность в штатском. – У меня полная камера этой публики. Да вы знаете, в конце коридора.
- А-а. Это те самые, что ли, которые давеча разодрались?
- Те самые. Которые с увечьями, так мы их прямо в больницу отправили, ну а которые ничего себе, они все в камере.
Старик поднялся, жестом велел Саше выходить. Личность в штатском бесшумно двинулась следом.
- Неприятный случай, однако, вчера случился, - дружелюбно объяснял старик. – На Третьей Мещанской две этих мадамки сцепились из-за кавалера. Они же, знаете, как кошки. Ну и остальные, разумеется, полезли в драку. А их там, простите, десятки. Как они друг друга не перекалечили – ума не приложу.
- Тертые бабы, - скрипел Осипов. – Почитай, каждый месяц скандал, а то и драка.
Разноголосый визгливый шум, пересыпаемый пачками абсолютно бессмысленной ругани, был хорошо слышен еще с середины коридора. Железная дверь камеры гудела от напора голосов. Осипов отодвинул заслонку и предложил Саше взглянуть. Саша приложил лицо к круглому отверстию и тут же отпрянул: изнутри на него пахнуло дикой смесью и дешевой парфюмерии. Ему показалось, что камера битком набита женщинами – их на самом деле было не меньше двух десятков, все растерзанные, полуголые, избитые... По-видимому, вчерашняя ссора еще не успела завершиться. Кто-то заметил, что снаружи наблюдают, и немедленно около отверстия, почти вплотную к Сашиному лицу, возник опухший, нездорово блестящий глаз, обведенный давним синяком.
- А какой хорошенький, - хрипло сказала женщина. Саша отскочил.
- А вон и еще одну тянут, - сказал Осипов. Дежурный почти волоком тащил по коридору всклокоченное существо в рваном зеленом платье. Блестящий глаз, до сих пор с любопытством изучавший Сашу, скосился, и женщина торжествующе крикнула товаркам:
- Маньку притащили!
Камера взорвалась.
- Манька!.. Поздорову ли почивала, кума!.. Га-а! – орали вразнобой сиплые, непохожие на женские, голоса.
- Тише вы, подзаборные, - грозил дежурный, брякая ключами. – Я вот наступлю на язык-то. Знай край, да не падай.
Сашу замутило. Он еще раз поймал безумный пьяный взгляд в дверной щели, и у него начало темнеть в глазах. Сухая, но сильная рука старика подхватила его, жесткий голос спросил:
- Вы поняли?
Саша кивнул. Старик быстро повел его обратно. До половины коридора он вел его, поддерживая под локоть, и отпустил, когда убедился, что тот начал приходить в себя. У крошечного, как бойница, окошечка, прорубленного в толще стены, Саша задержался. Ему не хватало воздуха. Откуда-то донесся протяжный женский вопль… и очнулся он только на кушетке в кабинете.
- Слабоват, - заметил Осипов, брызгая ему в лицо водой. Дурнота отступила, и Саша немного успокоился.
Старик махал в воздухе бумагой с еще не просохшими чернилами.
- Слушайте внимательно, господин Карцевский. Только что записано с ваших слов. Вы признали, что господин Красильников, Николай Валентинович, русский, веры православной…ну и так далее… проживает в Переплетном переулке, в девятом нумере, дом с зеленым фасадом, что напротив сапожника. Правильно я вас понял?
Саша ошалел. Он был уверен, что ни слова не сказал насчет Энве. Неужели же он что-нибудь сболтнул, пока лежал без памяти? Иногда ведь люди говорят, будучи не в себе.
- Итак, вы подтверждаете?
- Я ничего этого не говорил, - выдавил Саша.
Старик снисходительно посмеялся.
- Тогда откуда же это взялось, молодой человек? Быть может, с неба? Или я сам это выдумал? В документах, извините, не шутят. А признание записано с ваших слов. Подтвердите теперь, что действительно господин Красильников проживает в Переплетном переулке, в девятом нумере, и можете отправляться по своим делам.
- Зачем вам еще мое подтверждение?
- Документ.
- Ну так напишите, - зло сказал Саша. – Все равно ведь напишете.
- Значит, подтверждаете? – старик хищно занес перо.
- Ничего я не подтверждаю. Про Переплетный переулок не помню я, чтобы говорил.
- Так живет он там или не живет? – заорал майор, видимо, теряя терпение.
- А я откуда знаю?!
Старик вдруг устало махнул рукой.
- Вот что я сделаю. Вы, молодой человек, пока посидите здесь. А я пошлю в Переплетный переулок квартальных. Если они найдут этого Красильникова, стало быть, вы не соврали и выдали его с головой. Молчите, не перебивайте. Ну а если вы что-то там сочинили, то мы продолжим нашу приятную беседу. Не спеша и с великим удовольствием.
Саша, не чуя ног, опустился на табурет. Рубашка прилипла к лопаткам и лоб был мокрый, точно в лихорадке. Старик совершенно точно назвал адрес. Даже про сапожника и зеленый фасад он знал. И Энве скорее всего арестуют. На худой конец, если ему вздумалось пойти прогуляться, Саше придется просидеть здесь до вечера, но все равно Николая приведут и скажут ему, кто его выдал. И Энве будет считать Карцевского трусом, который с перепугу распустил язык.
Ходили недолго; Осипова вызвали в коридор и, вернувшись, он негромко что-то сказал на ухо его превосходительству. Тот радостно потер руки. Саша побледнел.
- Взяли? – хрипло спросил он.
- Ваше счастье. Простите за каламбур. Действительно, взяли. Теперь, я думаю, мы вас отпустим. Пока. Ступайте, господин Карцевский. Оччень, оччень рад был побеседовать с таким милым молодым человеком. Настоятельно советую до выяснения всех обстоятельств воздержаться от визитов и посещения лекций.
Саша, подталкиваемый сумрачным Осиповым, вылетел в коридор, больше всего на свете боясь там столкнуться с Николаем. Но коридор был пуст, и только в глубине, где горела лампа на столе дежурного, знакомый унылый голос все бубнил: «Ну нет его и нет… Час нет, два нет… Ну, я ему в ухо со злости…».
Следующие два дня он прожил, как в тумане, никуда не выходя. Квартирная хозяйка, когда он вернулся, встретила его змеиным шипением. Всем своим видом она недвусмысленно дала ему знать, что впредь ему, каторжной душе, никаких привилегий, вроде чайника в номер, не положено.
На третий день хозяйка с плохо скрываемой ненавистью сообщила постояльцу через дверь, что к нему пришли. Саша на всякий случай встал с кровати и обулся, но пришел всего-навсего Вяткин – хмурый, небритый. Саша потянул носом и догадался, что молодому варягу томно с похмелья.
- Николая арестовали, ты знаешь? – спросил Вяткин.
- Знаю. Два дня назад.
- Ничего подобного. Три дня.
- Быть такого не может. Я… - Саша запнулся. – Меня же вызывали. Я сидел там, когда его привели. Это было два дня назад. В среду.
- Ты его видел?
- Нет, не видел. Но мне сказали…
- То-то и оно. Николая забрали три дня тому назад. У них и своя агентура работает неплохо. Когда тебя допрашивали, он уже благополучно сидел в кутузке. Я, брат, все знаю. Нас всех - меня, тебя, Степку Фицовского, Митьку – всех поочередно допрашивали и разыгрывали над каждым какую-нибудь комедию – до обморока, до помрачения сознания, до истерики – а потом убеждали в том, что именно он в минуту слабости выдал Энве. Запугивали, что вышлют родителей, что пустят сестру по желтому билету. С подробностями, с объяснениями. Тебя водили в камеру к уголовникам? Меня водили. Знаешь, как это действует?! Ты знаешь, как мучили Митю?! Его довели до того, что он действительно поверил в свое предательство. И, по-видимому, душа у него была благороднее, чем у нас всех. Пришел он вчера домой, вынул у соседа из ящика револьвер и пустил себе пулю в лоб.
- Митька застрелился? – закричал Саша.
- Подожди, это еще не все. Фицовского тоже нет в живых. Когда выпустили, он с горя напился вдребезги и попал под извозчика. Умер, не приходя в сознание.
Саша рухнул на кровать. А Вяткин, чуть покачиваясь, стоял над ним и как будто о чем-то размышлял.
- Откуда ты знаешь, что все это обман? – наконец спросил Саша.
- Веришь ли, понял случайно. Уже дома. Ты помнишь адрес Николая?
- Переплетный переулок, девять, дом с зеленым фасадом.
- Что напротив сапожника, - подсказал Вяткин.
- Да, да.
- Вот так и мне сказали. Слово в слово. И убедили меня, что этот адрес записан с моих слов. Я так опешил, что только потом понял, что не могло быть это записано с моих слов. Сашка, я номера дома не знал. Переплетный переулок, дом с зеленым фасадом. А что девятый номер, я и понятия не имел. Он же там один такой на всей улице, зеленый, приметный – не ошибешься. А потом узнал про Митю с Фицовским. Вот все и сложилось. Митька ведь записку оставил. «Жить с таким преступлением на душе не могу, прошу прощения у Николая и у моих друзей, предательство несовместимо с жизнью…». Ну и тому подобное.
- Что же теперь будет? – растерянно спросил Саша.
- Что… Колю, скорее всего, сдадут в солдаты, это дело ясное. Ну а мы, запуганные, будем сидеть тише воды ниже травы. Думаешь, для чего они ломали эту комедию? На это и рассчитывали. Что мы, пришибленные собственным ничтожеством, с бременем предательства на душе, как сказал бы Митя, покойник, впредь не посмеем и пикнуть. Чтобы мы поверили в то, что мы сволочи и трусы. Сашка, меня можно было бить как угодно, я бы не выдал. Но меня убедили в том, что я его предал.
- И ты поверил?
- И я поверил. И ты поверил. Оказывается, слаба натура человеческая, Сашка.
***
Сашка потянулся, спрыгнул с настила и пошел к воде, смешно приподнимая пальцы босых ног. Осторожно спустился в темную воду и поплыл медленными, мощными взмахами. А мы просто сидели и смотрели, как он плывет.
- Что это он нам рассказал, а? – негромко спросил Сергей. Я пожал плечами.
Сашка доплыл до середины, лег на спину и застыл в непонятной позе. Луна колыхалась прямо над его головой.
Тоже старый, пять-шесть лет назад написан.
ЭКСПЕРИМЕНТ
1877 год.
Было пятеро друзей, пятеро студентов. Все они были между собою похожи: наверное, тем, что в столице не было у них ни одной родной души. Все родные души влачили весьма убогое существование где-то далеко в провинции и лишь иногда, на большие праздники, присылали сыновьям два-три рубля, скопленных ценой самой жестокой экономии. Самому старшему, Николаю, недавно перевалило за тридцать; это был тип вечного студента, и робкие первокурсники при встрече почтительно именовали его: господин Красильников. Друзья, разумеется, звали его просто Коля, а в приступах фамильярности и вовсе – Ника или Кока. Изящный Стефан Фицовский, круглый сирота, был сыном обрусевшего поляка и говорил, по семейной традиции, с легким акцентом. Широкоплечий Данила Вяткин, похожий на молодого варяга, был признанным мастером кулачных поединков и как-то на спор разбил одним ударом кафельную плитку в университетской курилке. Робкий и близорукий Митенька Шишкин, обремененный многочисленными братьями и сестрами где-то в Орловской губернии, не только не получал из дому никакой помощи, но вынужден был сам посылать матери с отцом жалкие рубли, для чего метался целыми сутками из конца в конец Москвы в поисках уроков. И наконец, Саша Карцевский недурно играл на гитаре и мурлыкал песенки собственного сочинения, не всегда приличные, но очень забавные.
Турецкая кампания по-своему затронула университет: если среди «малышей» вошло в моду чтение вслух последних газетных известий где-нибудь в курилке, то мудрые мужи предавались иным развлечениям. Кто-нибудь, улучив момент, передавал соседу, что раздобыл некую занятную штучку, которую в последнее время можно достать разве что из-под полы, да и то по знакомству, и в связи с этим надо бы собраться. Занятная штучка, как правило, оказывалась весьма ядовитой карикатурой или стишком недозволенного содержания, в котором высмеивались проворовавшиеся интенданты и их «мадамки». Большинство этих новоявленных «графинь» в прошлом промышляло на тротуаре около Сандуновских бань, и по университету ходил слух, что знаменитая «мадемуазель Рош», которая теперь горстями швыряла золото в ниццких казино, есть не кто иная, как хорошо всем известная (а пуще всех красавцу Фицовскому) проститутка Любка. На этих подпольных рисунках «мадемуазель Рош» изображали преимущественно в роскошных манто, сшитых из солдатских подметок, потому что нынешний ее содержатель заведовал именно сапожной частью и не одну сотню солдат наверняка пустил босиком через горы.
Многие знали, что поставщиком самых хлестких, порой даже на грани неприличия, но всегда безукоризненных по стилю и исполнению стихов и памфлетов, касающихся «мадемуазель Рош» и ее чиновного покровителя, был Коля – «господин Красильников». Стихи обычно подписывались инициалами Н.В., и поэтому в тесном кругу, между своими, его так стали звать – Энве. Коля, всегда охотно принимавший прозвища и награждавший ими других, принял и этот, как он сам выражался, псевдоним. А поскольку мало кто заботился о том, чтобы держать все это дело по-настоящему в тайне, узнали об истинной сущности Н.В. и те, кого оно непосредственно касалось. Кончилось это тем, что однажды Энве собрал Фицовского, Вяткина, Шишкина и Карцевского – ближайших своих сподвижников - и под большим секретом сообщил, что вынужден исчезнуть. Последняя его выходка, как выяснилось, всерьез задела оскорбленные чувства покровителя «мадемуазель Рош», а потому свобода милейшего Коки была под угрозой. «Некоторым», как выразился Энве, ничего не стоит состряпать дело и отправить сочинителя прямо со студенческой скамьи на Балканы в серой солдатской шинельке и пресловутых сапогах. Скандал вышел нешуточный.
И Энве исчез. В университете долго гудели по этому поводу и пришли к выводу, что не иначе как Николай подался за границу. Конечно, Фицовский, Вяткин, Карцевский и Шишкин знали, что он по-прежнему в Москве. Им даже было позволено его навещать: Переплетный переулок, девятый нумер, дом с зеленым фасадом, что напротив сапожника. Этому адресу суждено было огненной строкой запечатлеться в сознании каждого из них.
Итак, по порядку.
Саша Карцевский проснулся поздно. Долго лежал с закрытыми глазами, потом тер согнутыми пальцами опухшие веки и пытался вспомнить, что именно они сотворили вчера. Вчера был громадный скандал где-то на Ямской, с участием дюжины пьяных певчих, вооруженных штакетинами и, наконец, общее паническое бегство по свистку городового. Певчие непременно хотели бить «стюдентов», из-за которых все беды, и от крупных увечий небольшую компанию юристов спасло, пожалуй, только вмешательство блюстителей порядка. Он откинул руку на подушку, и тут же услышал недовольный стон. Саша торопливо убрал руку, отвернул одеяло и недоуменно уставился на розовое, припухшее со сна Наташино личико. Вот это номер! А он почему-то был уверен, что лежит у себя в комнате.
- Пришел вчера, - недовольно забормотала Наташа спросонок, - совсем шальной. Бежал через всю Москву, что ли.
- Молчи…
- Посадят тебя в каталажку, вот тебе и молчи. С кем дрались-то опять?
- С этими…певчими, чтоб их… А ты откуда знаешь?! – Саша изумленно приподнялся.
- Ну вот еще… Второй год, кажись, живем. Как драка, так ты после нее непременно ко мне приходишь ночевать. Это уж как водится. Спишь уже, а знай себе по лестнице лезешь, как, скажи, тебя на веревочке ведут, - Наташа не удержалась и хихикнула. Саша тоже хихикнул и блаженно откинулся на изголовье.
- Второй год… - мечтательно произнес он. – Однако, как время летит. Неужели второй год?
Действительно, прошлой весной он впервые поднялся в эту маленькую, оклеенную дешевыми обоями комнатку и с тех пор по возможности оставался верен своей розовенькой Наташе. Это была хорошенькая семнадцатилетняя швейка, совершенно неграмотная, несколько безалаберная по части домашнего хозяйства, в одежде предпочитавшая вкусу - пестроту, но Александру Карцевскому, без пяти минут юристу, было с ней уютно и спокойно. Она никогда не бранилась и не кричала, если он иногда приходил нетрезвым, не просила денег, мало говорила и еще меньше расспрашивала и, казалось, главная цель ее жизни заключалась в том, чтобы поутру подать сожителю чистое белье, а вечером накормить огромными черными котлетами, тяжелыми, как подковы. Саша боялся, что она вот-вот будет поговаривать о замужестве, но Наташа, как выяснилось, вовсе об этом и не помышляла. Ее вполне устраивало нынешнее положение дел.
- Однако, я пойду, - сказал он, спуская ноги на пол. Наташа стыдливо отвернулась. При свете дня мужская нагота неизменно приводила ее в смущение.
- Кушать будете, Александр Петрович? – тоненько спросила она.
- Нет, дражайшая Наталья…м-м, как вас по батюшке-то?
- Фадеевна.
- Вот именно. Не буду, Наташа, некогда.
На квартире его ждал неприятный сюрприз. Хозяйка встретила его с вытянутым лицом, и Саша забеспокоился: не из дома ли какое письмо.
- Вас там дожидаются, - поджав губы, сказала она. Сашу она всегда терпеть не могла.
Он распахнул дверь. Один – за столом, двое на кровати. Квартальные.
- Вы – господин Карцевский А.П.? Как, простите, полностью?
- Александр Петрович.
Один легонько взял под козырек.
- Приказано вас сопроводить в участок.
- Ну раз приказано, значит, сопровождайте.
Когда его вывели в коридор, квартирная хозяйка проводила его долгим торжествующим взглядом. Этот взгляд ясно говорил: «Туда тебе и дорога, каторжная морда. Знала я, что все так закончится». Саша никогда не мог понять, за что хозяйка его так ненавидит.
Для начала его посадили в камеру рядом со столом дежурного, с частой решеткой вместо двери. По коридору волокли пьяных и избитых, раздавалась самая невероятная брань, смешанная с божбой, а в соседнем помещении кто-то, очевидно, такой же бедолага, бубнил:
- А я что? Я ничего. Я только говорю, что я там двое суток переламывайся, а спасибо мне никто не скажет. Как ушел вчера с утра, так нет его и нет. Я, говорит, сейчас червячка заморю и живым духом вернусь. Ну, нет его и нет. Час нет, два нет. Приходит вечером. Паскуда сопливая. А у меня, как назло, народ так и валит. Я и мехи качай, я и молотком стучи, возчики ругаются… Ну, закатал ему малость в ухо… Ну, и квартальному со злости…
- Болтай там, - лениво окликал дежурный. Сосед замолкал, а потом снова начинал неизвестно кому жаловаться. Наконец в коридоре раздалось:
- Карцевский!
- Здесь, - ответил Саша, подходя к решетке.
Отвели его к помощнику пристава. Саша его как-то видел – этот сухонький и, судя по всему, злобный старичок с густыми бровями и крючковатым носом однажды приезжал в университет. Говорили, что теперешняя должность только для вида, вот-вот его, невзирая на возраст, должны были сделать полицеймейстером где-нибудь в уютном торговом городе. Старик кивнул ему на табурет и несколько минут в абсолютной тишине листал какие-то бумаги. Саша заерзал. Старик недовольно поморщился.
- Карцевский Александр Петрович, русский, веры православной, грамотный, студент?
Саша подтвердил.
- Вот пожалуйста, - отозвалась из угла какая-то непонятная личность в штатском. – Как только какой-нибудь скандал, так непременно обязательно студент. Вот и учи их на свою голову.
Старик пошелестел бумагой.
- Господин Карцевский, где сейчас проживает ваш однокашник Красильников? С прежнего адреса он съехал, насколько нам известно, а вот где обретается ныне, было бы желательно узнать.
- Я не знаю, - сказал Саша. Старик прищурился.
- Только не вздумайте лгать. Не далее как вчера вас видели на Сухаревке, занятых какою-то приватною беседой. О содержании беседы сейчас не спрашиваю. Но скажите лучше по-хорошему: где он живет? Полагаю, что вам, как близкому другу, это должно быть известно. Иначе будем разговаривать по-другому.
- Будем, - легко отозвался Саша. – Действительно ничем не могу вам помочь.
На него, что называется, накатило. Впервые в жизни он смотрел в лицо настоящей опасности и, вопреки своим опасениям, ощущал такую приятную отвагу, что на самом деле ничего не боялся. Карцевский действительно не принадлежал к тем людям, которых можно было запугать окриками или угрозами.
- Вы меня не поняли, господин Карцевский. Ваш Красильников позволил себе в самых непристойных выражениях затронуть честь весьма уважаемого лица и моего друга. Я просто обязан восстановить справедливость. То, что сделал ваш приятель, наказуемо. И укрывательство, чтоб вы знали, тоже наказуемо. Еще раз, - скучающим голосом проговорил старик. - Где Красильников?
- А я еще раз говорю вам, что не знаю.
- Кстати, чуть не забыл. Обросимова, Наталья Фаддеевна, мещанка, если не ошибаюсь, ваша…как бы это сказать… знакомая? Да вы присядьте на минуточку.
- Да.
- Ай, ай, - с искренней скорбью сказал старик. Даже голову обхватил руками и покачался из стороны в сторону. – Такой приличный молодой человек и проживаете в развратном сожительстве. Уж вы извините меня, старого, но я, знаете, счел своим долгом… Кого прикажете в первую очередь поставить в известность – маменьку вашу (он боком заглянул в бумагу), Евдокию Макаровну, или тетушку?
Саша почувствовал, как холодеет. Если матушка узнает о «развратном сожительстве», то проклянет. Добрейшая в остальных отношениях женщина, она почему-то пуще огня боялась именно подобных связей. А если узнает тетушка, то конец всей материальной помощи, которую он изредка получал из родных мест.
- Ничего, молодой человек, - продолжал ужасный старик. – Стыд глаза не выест. Ну, побранят вас этак по-родственному, построжают, а вы вперед будьте умнее. А мадамке вашей, Наталье Фаддевне, мы принуждены будем билетик выдать. Да-с. Ничего не попишешь. Положено.
- То есть как это – билетик? – хрипло переспросил Саша.
- А очень просто. Поскольку мещанка Обросимова есть гулящая девица, то паспорт мы у нее заберем, а ей выдадим такую бумажку, в которой будет прописано… Пренеприятно-с, конечно. Ну и потом эти осмотры в полицейском участке… Я понимаю.
- Какие осмотры?
- А вы не знали? Таких девиц – уличных проституток, проще говоря – которые зарегистрированы официально, каждый месяц в участке осматривает врач, на предмет… вы понимаете чего. Закон есть закон. Да впрочем, что это я все – слова да слова. Не желаете ли сами на таких девиц взглянуть? Что, Осипов, посмотрим?
- Как угодно, - отозвалась непонятная личность в штатском. – У меня полная камера этой публики. Да вы знаете, в конце коридора.
- А-а. Это те самые, что ли, которые давеча разодрались?
- Те самые. Которые с увечьями, так мы их прямо в больницу отправили, ну а которые ничего себе, они все в камере.
Старик поднялся, жестом велел Саше выходить. Личность в штатском бесшумно двинулась следом.
- Неприятный случай, однако, вчера случился, - дружелюбно объяснял старик. – На Третьей Мещанской две этих мадамки сцепились из-за кавалера. Они же, знаете, как кошки. Ну и остальные, разумеется, полезли в драку. А их там, простите, десятки. Как они друг друга не перекалечили – ума не приложу.
- Тертые бабы, - скрипел Осипов. – Почитай, каждый месяц скандал, а то и драка.
Разноголосый визгливый шум, пересыпаемый пачками абсолютно бессмысленной ругани, был хорошо слышен еще с середины коридора. Железная дверь камеры гудела от напора голосов. Осипов отодвинул заслонку и предложил Саше взглянуть. Саша приложил лицо к круглому отверстию и тут же отпрянул: изнутри на него пахнуло дикой смесью и дешевой парфюмерии. Ему показалось, что камера битком набита женщинами – их на самом деле было не меньше двух десятков, все растерзанные, полуголые, избитые... По-видимому, вчерашняя ссора еще не успела завершиться. Кто-то заметил, что снаружи наблюдают, и немедленно около отверстия, почти вплотную к Сашиному лицу, возник опухший, нездорово блестящий глаз, обведенный давним синяком.
- А какой хорошенький, - хрипло сказала женщина. Саша отскочил.
- А вон и еще одну тянут, - сказал Осипов. Дежурный почти волоком тащил по коридору всклокоченное существо в рваном зеленом платье. Блестящий глаз, до сих пор с любопытством изучавший Сашу, скосился, и женщина торжествующе крикнула товаркам:
- Маньку притащили!
Камера взорвалась.
- Манька!.. Поздорову ли почивала, кума!.. Га-а! – орали вразнобой сиплые, непохожие на женские, голоса.
- Тише вы, подзаборные, - грозил дежурный, брякая ключами. – Я вот наступлю на язык-то. Знай край, да не падай.
Сашу замутило. Он еще раз поймал безумный пьяный взгляд в дверной щели, и у него начало темнеть в глазах. Сухая, но сильная рука старика подхватила его, жесткий голос спросил:
- Вы поняли?
Саша кивнул. Старик быстро повел его обратно. До половины коридора он вел его, поддерживая под локоть, и отпустил, когда убедился, что тот начал приходить в себя. У крошечного, как бойница, окошечка, прорубленного в толще стены, Саша задержался. Ему не хватало воздуха. Откуда-то донесся протяжный женский вопль… и очнулся он только на кушетке в кабинете.
- Слабоват, - заметил Осипов, брызгая ему в лицо водой. Дурнота отступила, и Саша немного успокоился.
Старик махал в воздухе бумагой с еще не просохшими чернилами.
- Слушайте внимательно, господин Карцевский. Только что записано с ваших слов. Вы признали, что господин Красильников, Николай Валентинович, русский, веры православной…ну и так далее… проживает в Переплетном переулке, в девятом нумере, дом с зеленым фасадом, что напротив сапожника. Правильно я вас понял?
Саша ошалел. Он был уверен, что ни слова не сказал насчет Энве. Неужели же он что-нибудь сболтнул, пока лежал без памяти? Иногда ведь люди говорят, будучи не в себе.
- Итак, вы подтверждаете?
- Я ничего этого не говорил, - выдавил Саша.
Старик снисходительно посмеялся.
- Тогда откуда же это взялось, молодой человек? Быть может, с неба? Или я сам это выдумал? В документах, извините, не шутят. А признание записано с ваших слов. Подтвердите теперь, что действительно господин Красильников проживает в Переплетном переулке, в девятом нумере, и можете отправляться по своим делам.
- Зачем вам еще мое подтверждение?
- Документ.
- Ну так напишите, - зло сказал Саша. – Все равно ведь напишете.
- Значит, подтверждаете? – старик хищно занес перо.
- Ничего я не подтверждаю. Про Переплетный переулок не помню я, чтобы говорил.
- Так живет он там или не живет? – заорал майор, видимо, теряя терпение.
- А я откуда знаю?!
Старик вдруг устало махнул рукой.
- Вот что я сделаю. Вы, молодой человек, пока посидите здесь. А я пошлю в Переплетный переулок квартальных. Если они найдут этого Красильникова, стало быть, вы не соврали и выдали его с головой. Молчите, не перебивайте. Ну а если вы что-то там сочинили, то мы продолжим нашу приятную беседу. Не спеша и с великим удовольствием.
Саша, не чуя ног, опустился на табурет. Рубашка прилипла к лопаткам и лоб был мокрый, точно в лихорадке. Старик совершенно точно назвал адрес. Даже про сапожника и зеленый фасад он знал. И Энве скорее всего арестуют. На худой конец, если ему вздумалось пойти прогуляться, Саше придется просидеть здесь до вечера, но все равно Николая приведут и скажут ему, кто его выдал. И Энве будет считать Карцевского трусом, который с перепугу распустил язык.
Ходили недолго; Осипова вызвали в коридор и, вернувшись, он негромко что-то сказал на ухо его превосходительству. Тот радостно потер руки. Саша побледнел.
- Взяли? – хрипло спросил он.
- Ваше счастье. Простите за каламбур. Действительно, взяли. Теперь, я думаю, мы вас отпустим. Пока. Ступайте, господин Карцевский. Оччень, оччень рад был побеседовать с таким милым молодым человеком. Настоятельно советую до выяснения всех обстоятельств воздержаться от визитов и посещения лекций.
Саша, подталкиваемый сумрачным Осиповым, вылетел в коридор, больше всего на свете боясь там столкнуться с Николаем. Но коридор был пуст, и только в глубине, где горела лампа на столе дежурного, знакомый унылый голос все бубнил: «Ну нет его и нет… Час нет, два нет… Ну, я ему в ухо со злости…».
Следующие два дня он прожил, как в тумане, никуда не выходя. Квартирная хозяйка, когда он вернулся, встретила его змеиным шипением. Всем своим видом она недвусмысленно дала ему знать, что впредь ему, каторжной душе, никаких привилегий, вроде чайника в номер, не положено.
На третий день хозяйка с плохо скрываемой ненавистью сообщила постояльцу через дверь, что к нему пришли. Саша на всякий случай встал с кровати и обулся, но пришел всего-навсего Вяткин – хмурый, небритый. Саша потянул носом и догадался, что молодому варягу томно с похмелья.
- Николая арестовали, ты знаешь? – спросил Вяткин.
- Знаю. Два дня назад.
- Ничего подобного. Три дня.
- Быть такого не может. Я… - Саша запнулся. – Меня же вызывали. Я сидел там, когда его привели. Это было два дня назад. В среду.
- Ты его видел?
- Нет, не видел. Но мне сказали…
- То-то и оно. Николая забрали три дня тому назад. У них и своя агентура работает неплохо. Когда тебя допрашивали, он уже благополучно сидел в кутузке. Я, брат, все знаю. Нас всех - меня, тебя, Степку Фицовского, Митьку – всех поочередно допрашивали и разыгрывали над каждым какую-нибудь комедию – до обморока, до помрачения сознания, до истерики – а потом убеждали в том, что именно он в минуту слабости выдал Энве. Запугивали, что вышлют родителей, что пустят сестру по желтому билету. С подробностями, с объяснениями. Тебя водили в камеру к уголовникам? Меня водили. Знаешь, как это действует?! Ты знаешь, как мучили Митю?! Его довели до того, что он действительно поверил в свое предательство. И, по-видимому, душа у него была благороднее, чем у нас всех. Пришел он вчера домой, вынул у соседа из ящика револьвер и пустил себе пулю в лоб.
- Митька застрелился? – закричал Саша.
- Подожди, это еще не все. Фицовского тоже нет в живых. Когда выпустили, он с горя напился вдребезги и попал под извозчика. Умер, не приходя в сознание.
Саша рухнул на кровать. А Вяткин, чуть покачиваясь, стоял над ним и как будто о чем-то размышлял.
- Откуда ты знаешь, что все это обман? – наконец спросил Саша.
- Веришь ли, понял случайно. Уже дома. Ты помнишь адрес Николая?
- Переплетный переулок, девять, дом с зеленым фасадом.
- Что напротив сапожника, - подсказал Вяткин.
- Да, да.
- Вот так и мне сказали. Слово в слово. И убедили меня, что этот адрес записан с моих слов. Я так опешил, что только потом понял, что не могло быть это записано с моих слов. Сашка, я номера дома не знал. Переплетный переулок, дом с зеленым фасадом. А что девятый номер, я и понятия не имел. Он же там один такой на всей улице, зеленый, приметный – не ошибешься. А потом узнал про Митю с Фицовским. Вот все и сложилось. Митька ведь записку оставил. «Жить с таким преступлением на душе не могу, прошу прощения у Николая и у моих друзей, предательство несовместимо с жизнью…». Ну и тому подобное.
- Что же теперь будет? – растерянно спросил Саша.
- Что… Колю, скорее всего, сдадут в солдаты, это дело ясное. Ну а мы, запуганные, будем сидеть тише воды ниже травы. Думаешь, для чего они ломали эту комедию? На это и рассчитывали. Что мы, пришибленные собственным ничтожеством, с бременем предательства на душе, как сказал бы Митя, покойник, впредь не посмеем и пикнуть. Чтобы мы поверили в то, что мы сволочи и трусы. Сашка, меня можно было бить как угодно, я бы не выдал. Но меня убедили в том, что я его предал.
- И ты поверил?
- И я поверил. И ты поверил. Оказывается, слаба натура человеческая, Сашка.
***
Сашка потянулся, спрыгнул с настила и пошел к воде, смешно приподнимая пальцы босых ног. Осторожно спустился в темную воду и поплыл медленными, мощными взмахами. А мы просто сидели и смотрели, как он плывет.
- Что это он нам рассказал, а? – негромко спросил Сергей. Я пожал плечами.
Сашка доплыл до середины, лег на спину и застыл в непонятной позе. Луна колыхалась прямо над его головой.
