(no subject)
Jun. 1st, 2010 03:32 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
tal_gilasОднако, первый полноценный рассказ лет за пять. Предупреждаю: длиииная телега, кому лень - проматывайте.
Терн и ее "Кухням" посвящается :)
ОСЕНЬ
- Собака! Собака снова на паперть взошла! Гони ее, гони вон! Даня! Да где же ты? Даня! Наказание с этим мальчишкой!
Даня Бармин, тринадцатилетний, вихрастый, с розовым от холода носом, машет палкой и отгоняет от церковной двери сунувшуюся в тепло черную хромую собачонку. Публика, собравшаяся на дворе, в ожидании той минуты, когда молодые выйдут из церкви, сдержанно и незло смеется, наблюдая за тем, как Даня исполняет свою нехитрую обязанность, а жена церковного старосты, рыхлая серолицая старуха, грозит ему пальцем, стоя в дверях. Хромая собачонка увязалась за экипажем невесты и бежала от самого дома – брать в ноги ее не хотели, чтобы не испачкать платья, а на дворе старостиха посулила Дане полтинник, чтоб тот не пускал «поганую» в церковь. Свою работу Даня исполняет кое-как – ему холодно и скучно, здесь он околачивается лишь потому, что больше пойти некуда, и отчасти ему даже хочется напроказить – нарочно пустить собаку в храм и поглядеть, что будет. Страсть он любит, если случается какая-нибудь забавная суматоха, пусть даже завершается она заслуженным верчением Даниного уха.
Но полтинник – это хорошо. Полтинник он снесет домой и отдаст матери. Полгода назад Даню пришлось забрать из гимназии за невозможностью вносить плату за учение, и теперь он болтается без дела, мало чем отличаясь от чумазых уличных мальчишек – у него рваное пальто с облетевшими пуговицами, из-под которого полосами висит подкладка (выглядит оно омерзительно, но носится, потому что не жалко – все равно замарает и дальше изорвет), а на ногах – грубые шерстяные чулки, натянутые до колена поверх штанин, точно гетры. Причин тому две: во-первых, брючины понизу истрепались и поредели, так что от прохожих совестно, а во-вторых, если Даня застудит ноги, то скучная тогда наступит жизнь – самое малое, два дня он пролежит, мучаясь болью в суставах, и тогда уж нельзя будет на улицу – ничего нельзя. Даню надо бы пристроить к делу, но отдавать его в обыкновенное училище или, тем более, в лавку мать из гордости не хочет – кое-как учит сына сама тому, что помнит. Когда-то она окончила курс в институте, свидетельством чему – наградной лист с потускневшей золотой каймой, который до сих пор висит в простенке между окон, хоть и засыпан мухами до полной неразборчивости. Бармины – из обедневших дворян; дед Дани по матери давным-давно разорился и перед смертью успел пристроить дочь на руки «благодетелям»; те сначала отдали девочку в институт, а потом подыскали ей жениха, из чиновников, и выдали замуж. Отец умер, когда Дане не было и двух лет; теперь они с матерью живут в маленьком, в три окна, душном, пожелтевшем изнутри и снаружи, домике – проживают материну вдовью пенсию и те небольшие деньги, которые удается добыть Дане постоянным беганьем по городку. От непрерывной гоньбы за заработком и привычки безошибочно, чутьем, различать, где можно заработать гривенник, а где получить по шее, у него выработалось нечто вроде волчьей побежки – он ходит быстро, чуть пригнувшись, но в то же время не переходя на рысь, и в любую секунду готов прянуть в сторону и дать стрекача. Даня сторожит огороды, ловит и продает чижей, растирает краски в «ателье» лаврского иконописца, пишет неграмотным записочки за здравие и за упокой, даже репетирует приготовишек, чьи родители не брезгают пускать его, в ужасных чулках и заплатанном сюртучке, в комнаты. Порой, как ни странно, денег по мелочи набирается достаточно, чтобы прожить целую неделю не впроголодь.
Наскучив толкаться в церковном дворе и получив свой полтинник, он сначала шастает привычной побежкой по городу, а вечером уходит за огороды. Там, в густых зарослях пожухлой конопли, уже лежит его приятель, девятилетний татарчонок Енукей, по-уличному – Енька. Обоим, честно говоря, уже давно пора пить молоко и ложиться спать, но у Дани сегодня гости, мать о нем попросту забыла, и он пользуется незаконной свободой. А Енька обыкновенно предоставлен самому себе; Енькиной бабки допоздна нет дома: она ходит по дачам продавать козий сыр и гадает. За гадание деньгами она не берет, но просит обычно съестное. Кроме козы, никакой живности у них нет, огород маленький. Когда забегают соседки и просят погадать, у них всегда с собой сверток, в котором кусок дешевой колбасы и пара яиц.
Енька, ты бедный? – иногда спрашивает Даня.
Бедный, - охотно соглашается тот.
А где у тебя отец с матерью?
А не знаю, - просто отвечает Енька. Кажется, единственная его родня, кроме бабушки, это какой-то дядя Селим; Енька часто его упоминает, хотя ни разу не видел – он живет где-то далеко, в неведомом селе под названием Таныч, и иногда присылает с оказией коротенькие письма, которые Енукеева бабушка носит читать к мулле.
В конопле они лежат не просто так – они полны решимости собственными глазами увидеть, как Тараканиха пойдет на огороды воровать у соседей картошку. Собственно, третьим караульщиком должен быть Сашка Неделя, приглуповатый, но добрый четырнадцатилетний малый, но его отчего-то не выпустили после ужина из дому. Оттого, что с ними нет старшего, Дане не по себе – он ерзает и оглядывается. Енька тоже ерзает от страха – а может быть, просто ему холодно лежать на земле в одной рубахе. Головой он то и дело лезет Дане в лицо, и тот вдруг вспоминает, что у Еньки летом были лишаи. До сих пор его это мало заботило, но теперь, когда ему необходимо чем-то развеяться, он обрушивается на Еньку:
Чего ты об меня трешься своей башкой? Дурак!
Эффект получается неожиданный. Енька садится, перекашивает маленькое, как у обезьяны, личико и визжит:
Чего ты обзываешься? Я тебе мешал, да? Сам дурак!
Обиженный Даня бьет его костяшками пальцев по лбу. С полминуты мальчики катаются в обнимку по земле, сопят и вполголоса ругаются, чтобы не услышала Тараканиха. Обоим становится легче. Вскоре они снова лежат бок о бок, и Даня уже не брезгает соседством нестриженой Енькиной головы.
А у нас сегодня было горе, - вспоминает Даня, и глаза его мгновенно наливаются слезами. – Дамку возом переехало.
Дамка – дворняжка темных кровей, которую недели две тому назад Данина мать приютила в старом сарае.
Хочешь, пойдем покажу.
Они вылезают из конопли и неторопливо бредут по задам, проваливаясь в колеи, пока не выходят наконец на улицу. На дороге напротив Даниного дома по-прежнему видно темное пятно. Оно аккуратно обведено палочкой, и на нем лежит пыльный букетик восковых цветов.
Колесо прямо по ней проехало, и из нее вода вся вытекла. Я теперь каждый день буду цветы с кладбища приносить, чтобы никто по этому месту не ездил, - говорит Даня.
А где… она? – робко спрашивает Енька.
Ее Сашка Неделя в роще закопал. Я там крест поставил. Завтра сходим, а то сейчас темно, не найдем. Смотри никому не говори про крест.
Почему?
Грех.
Ты видел – кто?
Не видел. Он уж далеко был, - Даня думает и спокойно добавляет: - Я его проклянул.
Енька вздрагивает.
Ну чего, пойдем обратно следить? – спрашивает Даня. Енька долго смотрит в переулок, откуда они вышли, в непроглядную мглу, и махает рукой. Ему страшно возвращаться назад, но, чтобы не выдать себя перед старшим товарищем, он делает вид, что просто-напросто потерял всякий интерес к слежке.
А ну ее, - говорит он, нарочито зевает, сплевывает, и подражая кому-то, рассудительно басит: – Сегодня не пойдет, наверное, - и добавляет длинное циническое ругательство.
Дане тоже страшно впотьмах, и он рад, что Енька отказался. Он тоже сплевывает – хочет далеко, по-уличному, но у него не получается. Енька снисходительно смеется.
Да-а-аня! – доносится из окна.
Ну, мне пора, - говорит он. Оба крепко, до боли – «по-мужски» - стискивают друг другу руки и неторопливо расходятся.
Назавтра Даня с матерью едут на базар. На самом деле, «ехать» вовсе нет нужды, можно дойти и пешком, тем более что дорога настолько отвратительна, что колеса вязнут до середины оси, но матери нестерпима сама мысль о том, что придется, подобрав юбки, шлепать по грязи, а Дане одно удовольствие посидеть на козлах. Запрягает и правит он непременно сам, а по пути посвистывает, без надобности трясет вожжами и сплевывает через грядку, точно настоящий мужик, хотя мать и корит его за «грубость».
По пути минуют опасно накренившийся кабриолет – одним колесом он съехал в канаву, вокруг бродит кучер и задумчиво чешет в затылке, а хозяйка кабриолета, княжна Сомова, в ожидание починки осторожно переступает крошечными ботинками, чтобы не озябнуть, и поигрывает кремовым зонтиком. Кучер, наконец решившись, спускается в канаву, подпирает кузов кабриолета плечом и пытается вытолкать его на дорогу, но лошадь, не понимая, чего от нее хотят, лишь бестолково топчется, фыркает и заступает оглоблю. От невозможности браниться вслух кучер беззвучно шевелит губами и продолжает налегать на кабриолет, хотя уже понятно, что так из канавы не выбраться. Даня, невзирая на протесты матери, натягивает вожжи, соскакивает с телеги, не дожидаясь приглашения, прыгает в грязь и, точно взрослый, принимается помогать – сначала толкает вместе с кучером, под удивленными взглядами княжны, а потом выбирается на дорогу, распутывает постромки и тянет лошадь под уздцы. Соединенными усилиями им наконец удается выкатить кабриолет. Кучер, тяжело дыша, благодарит и тут же сообщает, что дальше ехать «невозможно никак» - у экипажа сломана ось. Княжна недолго размышляет, потом быстро подходит к телеге, подбирает юбки и с неожиданной легкостью вскакивает в повозку.
- А я, пожалуй, с вами до церкви прокачусь, - весело говорит она. – Как Ланселот, рыцарь телеги.
Княжне за тридцать, но говорит она живо и бойко, как девочка. Черты лица у ней неправильны, но прелестны, стан тонок, густые тяжелые волосы отливают медью – они так же хороши, как и в ранней молодости. Княжна – известная в губернии чудачка и вольнодумка, и Даня с кучером не видят ничего странного в том, что ей взбрело на ум сесть в мужицкую телегу. То, как ловко она вспрыгивает на солому, не смущаясь и не боясь запачкаться, совершенно очаровывает Даню, и он некоторое время стоит с открытым ртом. Мать между тем ворчливо здоровается с ее сиятельством и двигается, уступая место.
- Знаешь, кто такой Ланселот? – спрашивает княжна, когда Даня устраивается на козлах и на сей раз садится боком, перебросив ноги через грядку, чтобы видеть свою пассажирку.
Даня знает, но молчит в надежде, что княжна расскажет. Он любит читать «про рыцарей» - дома есть несколько разрозненных томиков Вальтера Скотта и Дюма. После ужина, когда уж нельзя на улицу, Даня читает взахлеб – до одури, до головокружения. Еще есть «Жизнь и приключения английского джентльмена мистера Николая Никльби» с оторванным началом; Даня любит перечитывать ее, одновременно листая старое иллюстрированное приложение к «Ниве», где есть наивные, слегка подмалеванные, но несомненные виды Англии.
Княжна рассказывает про Ланселота, потом, смущенная сердитым молчанием Даниной матери, замолкает, и до церкви едут уже в тишине. Даня замечает, как с плеч княжны незаметно скатывается дурно приколотая шалька, но нарочно не говорит.
- Спасибо, милый, - на прощанье говорит княжна, когда Даня, соскочив с телеги, помогает ей сойти. Она так крепко напирает на подставленную руку, словно испытывая его силу, что он невольно прикусывает губу.
- Поехали, - нетерпеливо говорит мать, поджимая озябшие ноги, но Даня стоит и выжидает – а потом, когда княжна доходит до церковных ворот, хватает из телеги шальку и, скользя по раскисшей дороге, бежит догонять. Княжна, заслышав шлепанье ног, останавливается и с улыбкой ждет. Ее не пугают и не смущают ни красные от холода Данины пальцы, которые окоченели, растопырены и напоминают гусиные лапы, ни рваная подкладка пальто, ни натянутые до колен чулки, ни пятно, оставшееся на Даниной щеке после возни с кабриолетом. Возможно, княжне нравится то, что сам Даня ничуть не стесняется своих отрепьев и грязи.
- Спасибо, милый, - повторяет она, когда Даня протягивает к ней кулак, в котором зажата шалька. Прежде чем взять ее и приколоть, княжна достает из ридикюля крошечный платочек и вытирает Дане щеку. Если бы это сделала мать, он бы всячески старался вывернуться и сердитыми гримасами выказывал свое недовольство либо стоял бы неподвижно, вытянув руки по швам и стиснув зубы, как будто его не утирают, а бьют, - но сейчас он улыбается до ушей и делает вид, что не слышит материнских окликов.
- Поехали, Даня, - уже мягче говорит мать, когда он наконец возвращается, и на лице у нее виноватое выражение.
По пути встречают стайку гимназистов – и мальчики, и Даня делают вид, что не знают друг друга. Гимназистам стыдно своего бывшего соученика, у которого рваное пальто и худые калоши, а в Даниной памяти слишком живы еще насмешки и драки. Впрочем, самолюбие в обычном смысле слова у него как будто не развито – он равнодушен к тому, что беден и худо одет, и теперь лишь досадует на мать: зачем она лгала прежде, собирая его в гимназию, а не говорила открыто, что у них нет денег на новую форму, новые ботинки и прочее?..
На ярмарке минуют дощатый, кое-как сколоченный прилавок; на прилавке лежит мешок, в котором шевелятся и подпрыгивают поросята, а сама старуха свинья, с двумя боровками, неподвижно стоит в маленькой жердяном загончике. Свиней продает мужик в рваной рыжей шапке; он долго и шумно торгуется с местным дьячком, который покупает боровка «на сало» - тот не хочет нести домой живую свинью и непременно требует, чтоб мужик зарезал ее прямо тут, а шапка упорствует и требует прибавки. Оба то бьют по рукам, то расходятся, наконец мужик говорит: «С нашим удовольствием» и соглашается всего на гривенник, так что даже непонятно, отчего было столько шума и споров.
Мужик приехал не один – на телеге, свесив ноги через край, сидит баба в желтом платке, его жена, и держит на руках спящую девочку, а рядом с прилавком стоит лобастый мальчик лет семи, видимо взятый из дому смотреть и «приучаться». Когда отец начинает примеряться ножом к свиной шее, он хочет бежать к телеге, но какой-то молодой парень со смехом хватает его и заставляет стоять и глядеть. Истошный свиной визг мешается с детским ревом.
- Нечего сказать, хороша картинка для ребенка, - возмущенно говорит мать и торопит ехать дальше. Дане самому неохота смотреть, как режут свинью, он торопливо понукает лошадь и радуется тому, что мать, по своему обыкновению, не вмешалась и не крикнула чего-нибудь мужикам. Обычно на ее поучительные слова не обращают внимания, но однажды какой-то рыжий обозвал ее «щипаной вороной», толпа захохотала, а мать от обиды всю дорогу домой проплакала.
Возвращаются с базара, впрочем, довольные: купили полмешка картошки, а значит, проездили не зря. На обратном пути вновь минуют знакомый прилавок – семейство расторговалось и укладывается, чтоб ехать домой, отец запрягает, а мальчик со смехом тащит узел. Девочка уже не спит – она стоит в телеге, держась руками за грядку, и слегка покачивается, когда лошадь переступает на месте. Черты ее лица так же неправильны и красивы, как и у княжны Сомовой, и даже волосы под платком знакомо отливают медью.
- Тебя как звать? – от нечего делать спрашивает Даня.
- Нюрка, - отвечает та.
Баба в желтом платке, мать девочки, оборачивается и пристально, из-под ладони, смотрит на проезжих.
«Мне на княжне нельзя будет жениться, когда я вырасту, потому что она уж стара станет, - думает Даня. – Так, может, я на Нюрке женюсь, когда она вырастет, потому что она на княжну похожа. Но, если подумать, ничего и нет дурного в том, что княжна состареется, - рассуждает он дальше. – Ведь я все равно буду ее любить».
Успокоенный тем, что у него есть еще несколько лет, чтобы поразмыслить, он вновь потряхивает вожжами, и телега катит дальше.
Терн и ее "Кухням" посвящается :)
ОСЕНЬ
- Собака! Собака снова на паперть взошла! Гони ее, гони вон! Даня! Да где же ты? Даня! Наказание с этим мальчишкой!
Даня Бармин, тринадцатилетний, вихрастый, с розовым от холода носом, машет палкой и отгоняет от церковной двери сунувшуюся в тепло черную хромую собачонку. Публика, собравшаяся на дворе, в ожидании той минуты, когда молодые выйдут из церкви, сдержанно и незло смеется, наблюдая за тем, как Даня исполняет свою нехитрую обязанность, а жена церковного старосты, рыхлая серолицая старуха, грозит ему пальцем, стоя в дверях. Хромая собачонка увязалась за экипажем невесты и бежала от самого дома – брать в ноги ее не хотели, чтобы не испачкать платья, а на дворе старостиха посулила Дане полтинник, чтоб тот не пускал «поганую» в церковь. Свою работу Даня исполняет кое-как – ему холодно и скучно, здесь он околачивается лишь потому, что больше пойти некуда, и отчасти ему даже хочется напроказить – нарочно пустить собаку в храм и поглядеть, что будет. Страсть он любит, если случается какая-нибудь забавная суматоха, пусть даже завершается она заслуженным верчением Даниного уха.
Но полтинник – это хорошо. Полтинник он снесет домой и отдаст матери. Полгода назад Даню пришлось забрать из гимназии за невозможностью вносить плату за учение, и теперь он болтается без дела, мало чем отличаясь от чумазых уличных мальчишек – у него рваное пальто с облетевшими пуговицами, из-под которого полосами висит подкладка (выглядит оно омерзительно, но носится, потому что не жалко – все равно замарает и дальше изорвет), а на ногах – грубые шерстяные чулки, натянутые до колена поверх штанин, точно гетры. Причин тому две: во-первых, брючины понизу истрепались и поредели, так что от прохожих совестно, а во-вторых, если Даня застудит ноги, то скучная тогда наступит жизнь – самое малое, два дня он пролежит, мучаясь болью в суставах, и тогда уж нельзя будет на улицу – ничего нельзя. Даню надо бы пристроить к делу, но отдавать его в обыкновенное училище или, тем более, в лавку мать из гордости не хочет – кое-как учит сына сама тому, что помнит. Когда-то она окончила курс в институте, свидетельством чему – наградной лист с потускневшей золотой каймой, который до сих пор висит в простенке между окон, хоть и засыпан мухами до полной неразборчивости. Бармины – из обедневших дворян; дед Дани по матери давным-давно разорился и перед смертью успел пристроить дочь на руки «благодетелям»; те сначала отдали девочку в институт, а потом подыскали ей жениха, из чиновников, и выдали замуж. Отец умер, когда Дане не было и двух лет; теперь они с матерью живут в маленьком, в три окна, душном, пожелтевшем изнутри и снаружи, домике – проживают материну вдовью пенсию и те небольшие деньги, которые удается добыть Дане постоянным беганьем по городку. От непрерывной гоньбы за заработком и привычки безошибочно, чутьем, различать, где можно заработать гривенник, а где получить по шее, у него выработалось нечто вроде волчьей побежки – он ходит быстро, чуть пригнувшись, но в то же время не переходя на рысь, и в любую секунду готов прянуть в сторону и дать стрекача. Даня сторожит огороды, ловит и продает чижей, растирает краски в «ателье» лаврского иконописца, пишет неграмотным записочки за здравие и за упокой, даже репетирует приготовишек, чьи родители не брезгают пускать его, в ужасных чулках и заплатанном сюртучке, в комнаты. Порой, как ни странно, денег по мелочи набирается достаточно, чтобы прожить целую неделю не впроголодь.
Наскучив толкаться в церковном дворе и получив свой полтинник, он сначала шастает привычной побежкой по городу, а вечером уходит за огороды. Там, в густых зарослях пожухлой конопли, уже лежит его приятель, девятилетний татарчонок Енукей, по-уличному – Енька. Обоим, честно говоря, уже давно пора пить молоко и ложиться спать, но у Дани сегодня гости, мать о нем попросту забыла, и он пользуется незаконной свободой. А Енька обыкновенно предоставлен самому себе; Енькиной бабки допоздна нет дома: она ходит по дачам продавать козий сыр и гадает. За гадание деньгами она не берет, но просит обычно съестное. Кроме козы, никакой живности у них нет, огород маленький. Когда забегают соседки и просят погадать, у них всегда с собой сверток, в котором кусок дешевой колбасы и пара яиц.
Енька, ты бедный? – иногда спрашивает Даня.
Бедный, - охотно соглашается тот.
А где у тебя отец с матерью?
А не знаю, - просто отвечает Енька. Кажется, единственная его родня, кроме бабушки, это какой-то дядя Селим; Енька часто его упоминает, хотя ни разу не видел – он живет где-то далеко, в неведомом селе под названием Таныч, и иногда присылает с оказией коротенькие письма, которые Енукеева бабушка носит читать к мулле.
В конопле они лежат не просто так – они полны решимости собственными глазами увидеть, как Тараканиха пойдет на огороды воровать у соседей картошку. Собственно, третьим караульщиком должен быть Сашка Неделя, приглуповатый, но добрый четырнадцатилетний малый, но его отчего-то не выпустили после ужина из дому. Оттого, что с ними нет старшего, Дане не по себе – он ерзает и оглядывается. Енька тоже ерзает от страха – а может быть, просто ему холодно лежать на земле в одной рубахе. Головой он то и дело лезет Дане в лицо, и тот вдруг вспоминает, что у Еньки летом были лишаи. До сих пор его это мало заботило, но теперь, когда ему необходимо чем-то развеяться, он обрушивается на Еньку:
Чего ты об меня трешься своей башкой? Дурак!
Эффект получается неожиданный. Енька садится, перекашивает маленькое, как у обезьяны, личико и визжит:
Чего ты обзываешься? Я тебе мешал, да? Сам дурак!
Обиженный Даня бьет его костяшками пальцев по лбу. С полминуты мальчики катаются в обнимку по земле, сопят и вполголоса ругаются, чтобы не услышала Тараканиха. Обоим становится легче. Вскоре они снова лежат бок о бок, и Даня уже не брезгает соседством нестриженой Енькиной головы.
А у нас сегодня было горе, - вспоминает Даня, и глаза его мгновенно наливаются слезами. – Дамку возом переехало.
Дамка – дворняжка темных кровей, которую недели две тому назад Данина мать приютила в старом сарае.
Хочешь, пойдем покажу.
Они вылезают из конопли и неторопливо бредут по задам, проваливаясь в колеи, пока не выходят наконец на улицу. На дороге напротив Даниного дома по-прежнему видно темное пятно. Оно аккуратно обведено палочкой, и на нем лежит пыльный букетик восковых цветов.
Колесо прямо по ней проехало, и из нее вода вся вытекла. Я теперь каждый день буду цветы с кладбища приносить, чтобы никто по этому месту не ездил, - говорит Даня.
А где… она? – робко спрашивает Енька.
Ее Сашка Неделя в роще закопал. Я там крест поставил. Завтра сходим, а то сейчас темно, не найдем. Смотри никому не говори про крест.
Почему?
Грех.
Ты видел – кто?
Не видел. Он уж далеко был, - Даня думает и спокойно добавляет: - Я его проклянул.
Енька вздрагивает.
Ну чего, пойдем обратно следить? – спрашивает Даня. Енька долго смотрит в переулок, откуда они вышли, в непроглядную мглу, и махает рукой. Ему страшно возвращаться назад, но, чтобы не выдать себя перед старшим товарищем, он делает вид, что просто-напросто потерял всякий интерес к слежке.
А ну ее, - говорит он, нарочито зевает, сплевывает, и подражая кому-то, рассудительно басит: – Сегодня не пойдет, наверное, - и добавляет длинное циническое ругательство.
Дане тоже страшно впотьмах, и он рад, что Енька отказался. Он тоже сплевывает – хочет далеко, по-уличному, но у него не получается. Енька снисходительно смеется.
Да-а-аня! – доносится из окна.
Ну, мне пора, - говорит он. Оба крепко, до боли – «по-мужски» - стискивают друг другу руки и неторопливо расходятся.
Назавтра Даня с матерью едут на базар. На самом деле, «ехать» вовсе нет нужды, можно дойти и пешком, тем более что дорога настолько отвратительна, что колеса вязнут до середины оси, но матери нестерпима сама мысль о том, что придется, подобрав юбки, шлепать по грязи, а Дане одно удовольствие посидеть на козлах. Запрягает и правит он непременно сам, а по пути посвистывает, без надобности трясет вожжами и сплевывает через грядку, точно настоящий мужик, хотя мать и корит его за «грубость».
По пути минуют опасно накренившийся кабриолет – одним колесом он съехал в канаву, вокруг бродит кучер и задумчиво чешет в затылке, а хозяйка кабриолета, княжна Сомова, в ожидание починки осторожно переступает крошечными ботинками, чтобы не озябнуть, и поигрывает кремовым зонтиком. Кучер, наконец решившись, спускается в канаву, подпирает кузов кабриолета плечом и пытается вытолкать его на дорогу, но лошадь, не понимая, чего от нее хотят, лишь бестолково топчется, фыркает и заступает оглоблю. От невозможности браниться вслух кучер беззвучно шевелит губами и продолжает налегать на кабриолет, хотя уже понятно, что так из канавы не выбраться. Даня, невзирая на протесты матери, натягивает вожжи, соскакивает с телеги, не дожидаясь приглашения, прыгает в грязь и, точно взрослый, принимается помогать – сначала толкает вместе с кучером, под удивленными взглядами княжны, а потом выбирается на дорогу, распутывает постромки и тянет лошадь под уздцы. Соединенными усилиями им наконец удается выкатить кабриолет. Кучер, тяжело дыша, благодарит и тут же сообщает, что дальше ехать «невозможно никак» - у экипажа сломана ось. Княжна недолго размышляет, потом быстро подходит к телеге, подбирает юбки и с неожиданной легкостью вскакивает в повозку.
- А я, пожалуй, с вами до церкви прокачусь, - весело говорит она. – Как Ланселот, рыцарь телеги.
Княжне за тридцать, но говорит она живо и бойко, как девочка. Черты лица у ней неправильны, но прелестны, стан тонок, густые тяжелые волосы отливают медью – они так же хороши, как и в ранней молодости. Княжна – известная в губернии чудачка и вольнодумка, и Даня с кучером не видят ничего странного в том, что ей взбрело на ум сесть в мужицкую телегу. То, как ловко она вспрыгивает на солому, не смущаясь и не боясь запачкаться, совершенно очаровывает Даню, и он некоторое время стоит с открытым ртом. Мать между тем ворчливо здоровается с ее сиятельством и двигается, уступая место.
- Знаешь, кто такой Ланселот? – спрашивает княжна, когда Даня устраивается на козлах и на сей раз садится боком, перебросив ноги через грядку, чтобы видеть свою пассажирку.
Даня знает, но молчит в надежде, что княжна расскажет. Он любит читать «про рыцарей» - дома есть несколько разрозненных томиков Вальтера Скотта и Дюма. После ужина, когда уж нельзя на улицу, Даня читает взахлеб – до одури, до головокружения. Еще есть «Жизнь и приключения английского джентльмена мистера Николая Никльби» с оторванным началом; Даня любит перечитывать ее, одновременно листая старое иллюстрированное приложение к «Ниве», где есть наивные, слегка подмалеванные, но несомненные виды Англии.
Княжна рассказывает про Ланселота, потом, смущенная сердитым молчанием Даниной матери, замолкает, и до церкви едут уже в тишине. Даня замечает, как с плеч княжны незаметно скатывается дурно приколотая шалька, но нарочно не говорит.
- Спасибо, милый, - на прощанье говорит княжна, когда Даня, соскочив с телеги, помогает ей сойти. Она так крепко напирает на подставленную руку, словно испытывая его силу, что он невольно прикусывает губу.
- Поехали, - нетерпеливо говорит мать, поджимая озябшие ноги, но Даня стоит и выжидает – а потом, когда княжна доходит до церковных ворот, хватает из телеги шальку и, скользя по раскисшей дороге, бежит догонять. Княжна, заслышав шлепанье ног, останавливается и с улыбкой ждет. Ее не пугают и не смущают ни красные от холода Данины пальцы, которые окоченели, растопырены и напоминают гусиные лапы, ни рваная подкладка пальто, ни натянутые до колен чулки, ни пятно, оставшееся на Даниной щеке после возни с кабриолетом. Возможно, княжне нравится то, что сам Даня ничуть не стесняется своих отрепьев и грязи.
- Спасибо, милый, - повторяет она, когда Даня протягивает к ней кулак, в котором зажата шалька. Прежде чем взять ее и приколоть, княжна достает из ридикюля крошечный платочек и вытирает Дане щеку. Если бы это сделала мать, он бы всячески старался вывернуться и сердитыми гримасами выказывал свое недовольство либо стоял бы неподвижно, вытянув руки по швам и стиснув зубы, как будто его не утирают, а бьют, - но сейчас он улыбается до ушей и делает вид, что не слышит материнских окликов.
- Поехали, Даня, - уже мягче говорит мать, когда он наконец возвращается, и на лице у нее виноватое выражение.
По пути встречают стайку гимназистов – и мальчики, и Даня делают вид, что не знают друг друга. Гимназистам стыдно своего бывшего соученика, у которого рваное пальто и худые калоши, а в Даниной памяти слишком живы еще насмешки и драки. Впрочем, самолюбие в обычном смысле слова у него как будто не развито – он равнодушен к тому, что беден и худо одет, и теперь лишь досадует на мать: зачем она лгала прежде, собирая его в гимназию, а не говорила открыто, что у них нет денег на новую форму, новые ботинки и прочее?..
На ярмарке минуют дощатый, кое-как сколоченный прилавок; на прилавке лежит мешок, в котором шевелятся и подпрыгивают поросята, а сама старуха свинья, с двумя боровками, неподвижно стоит в маленькой жердяном загончике. Свиней продает мужик в рваной рыжей шапке; он долго и шумно торгуется с местным дьячком, который покупает боровка «на сало» - тот не хочет нести домой живую свинью и непременно требует, чтоб мужик зарезал ее прямо тут, а шапка упорствует и требует прибавки. Оба то бьют по рукам, то расходятся, наконец мужик говорит: «С нашим удовольствием» и соглашается всего на гривенник, так что даже непонятно, отчего было столько шума и споров.
Мужик приехал не один – на телеге, свесив ноги через край, сидит баба в желтом платке, его жена, и держит на руках спящую девочку, а рядом с прилавком стоит лобастый мальчик лет семи, видимо взятый из дому смотреть и «приучаться». Когда отец начинает примеряться ножом к свиной шее, он хочет бежать к телеге, но какой-то молодой парень со смехом хватает его и заставляет стоять и глядеть. Истошный свиной визг мешается с детским ревом.
- Нечего сказать, хороша картинка для ребенка, - возмущенно говорит мать и торопит ехать дальше. Дане самому неохота смотреть, как режут свинью, он торопливо понукает лошадь и радуется тому, что мать, по своему обыкновению, не вмешалась и не крикнула чего-нибудь мужикам. Обычно на ее поучительные слова не обращают внимания, но однажды какой-то рыжий обозвал ее «щипаной вороной», толпа захохотала, а мать от обиды всю дорогу домой проплакала.
Возвращаются с базара, впрочем, довольные: купили полмешка картошки, а значит, проездили не зря. На обратном пути вновь минуют знакомый прилавок – семейство расторговалось и укладывается, чтоб ехать домой, отец запрягает, а мальчик со смехом тащит узел. Девочка уже не спит – она стоит в телеге, держась руками за грядку, и слегка покачивается, когда лошадь переступает на месте. Черты ее лица так же неправильны и красивы, как и у княжны Сомовой, и даже волосы под платком знакомо отливают медью.
- Тебя как звать? – от нечего делать спрашивает Даня.
- Нюрка, - отвечает та.
Баба в желтом платке, мать девочки, оборачивается и пристально, из-под ладони, смотрит на проезжих.
«Мне на княжне нельзя будет жениться, когда я вырасту, потому что она уж стара станет, - думает Даня. – Так, может, я на Нюрке женюсь, когда она вырастет, потому что она на княжну похожа. Но, если подумать, ничего и нет дурного в том, что княжна состареется, - рассуждает он дальше. – Ведь я все равно буду ее любить».
Успокоенный тем, что у него есть еще несколько лет, чтобы поразмыслить, он вновь потряхивает вожжами, и телега катит дальше.
![[identity profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/openid.png){kind=small}
no subject
Date: 2010-06-01 04:00 pm (UTC)no subject
Date: 2010-06-01 04:01 pm (UTC)no subject
Date: 2010-06-05 10:49 am (UTC)Ну и неким ритмом повествования оно хорошо некое повествование про студентов напоминает.
no subject
Date: 2010-06-05 12:14 pm (UTC)no subject
Date: 2010-06-05 08:13 pm (UTC)притом, заметь, это не у одной меня такая крыша в эту сторону едет:)
если посмотреть на твои хотя бы жж-шные высказывания о разных твоих персонажах (кроме первого) то там направление движения иногда интересное вырисовывается))))
no subject
Date: 2010-06-06 04:21 am (UTC)no subject
Date: 2010-06-01 05:00 pm (UTC)no subject
Date: 2010-06-01 05:02 pm (UTC)no subject
Date: 2010-06-01 05:29 pm (UTC)no subject
Date: 2010-06-01 06:24 pm (UTC)А потом он, случаем, не в революционеры пошел?
no subject
Date: 2010-06-02 04:08 am (UTC)no subject
Date: 2010-06-02 05:47 am (UTC)no subject
Date: 2010-06-02 06:13 am (UTC)no subject
Date: 2010-06-01 11:40 pm (UTC)Даня... вырастет, экзамен сдаст экстерном. Мать, наверное, доживет до того, а потом уж.... А Даниил, на первом же курсе вымечтанного и так дорого давшегося университета, найдет себе компанию приятелей, читающих разные книжки, большинство из которых печатается в Лондоне.
no subject
Date: 2010-06-02 04:07 am (UTC)no subject
Date: 2010-06-02 08:18 am (UTC)Спасибо.
no subject
Date: 2010-06-02 08:32 am (UTC)no subject
Date: 2010-06-02 09:41 am (UTC)А продолжение будет?
no subject
Date: 2010-06-02 09:42 am (UTC)no subject
Date: 2010-06-02 09:44 am (UTC)no subject
Date: 2010-06-02 09:45 am (UTC)no subject
Date: 2010-06-02 09:48 am (UTC)А то взял и спрятал!
no subject
Date: 2010-06-02 09:49 am (UTC)no subject
Date: 2010-06-02 11:23 am (UTC)no subject
Date: 2010-06-11 01:05 pm (UTC)no subject
Date: 2010-06-11 01:26 pm (UTC)no subject
Date: 2010-06-11 07:53 pm (UTC)