(no subject)
Apr. 11th, 2011 09:41 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
tal_gilasЕще один околоисторический рассказ. Время действия - 1880-е гг. какие-нибудь...
Прошу любить и не жаловаться.
НЕМОТА
Алексей Григорьевич, подавляя зевок, украдкой заглядывает в потрепанный учебник.
- Перечислите глаголы, которые спрягаются с etre.
Ученик, угрюмый восьмилетний Николаша, что-то бурчит себе под нос.
- Громче, пожалуйста, - устало повторяет учитель.
- Aller… rester… tomber… aller…
- Уже говорили. Дальше.
- Aller…
- Опять не знаете? Опять не учили?
Алексей Григорьевич не договаривает, раздраженно машет рукой и невольно взглядывает в окно. Николаша сидит неподвижно, уткнувшись сердитым взглядом в стол, потом, пользуясь минутой передышки, украдкой достает какие-то картинки и перышки.
- Третью неделю бьемся, - замечает Алексей Григорьевич, не отрывая взгляда от окна. – Неужели трудно выучить?
Впрочем, ответа он не ждет – во время уроков он уже привык обращаться к окну, стенке, чучелу лисицы на шкафу… Восьмилетний мальчишка, исполненный сознания собственного превосходства и безнаказанности, его ни в грош не ставит. По крайней мере, Николаша не дерзит, не хохочет, не ходит на голове. Просто сидит за столом и молчит. Алексей Григорьевич на каждом занятии убеждается, что ученик его ненавидит. За что?.. Он не кричит, не бранится, не дерет за ухо, знает много интересных вещей – но, однако ж, не умеет их рассказать так, чтоб было занятно ребенку, смущается, говорит не слишком внятно, когда заторопится или заволнуется, и порой каверзные вопросы ставят его в совершенный тупик. Особенно опасна в этом смысле старенькая хрестоматия для чтения, составленная из нравоучительных историй. Николаша, сидя над ней, обыкновенно делает вид, что не может извлечь мораль даже из самого простого отрывка, и охотно предоставляет учителю, с мучительными запинками и оговорками, растолковывать все подряд. Презрительная и мрачная усмешка ученика обыкновенно выводит Алексея Григорьевича из себя настолько, что он откладывает учебник и мстительно просит Николашу проспрягать aller или faire. Николаша, впрочем, не испытывает никаких угрызений совести от того, что в очередной раз не выучил спряжения, а Алексей Григорьевич долго потом упрекает себя за то, что вновь сорвал на ученике дурное настроение и тяжелый нрав.
Алеше шестнадцать лет, и он репетиторствует второй год – не только из необходимости зарабатывать, но и из искреннего влечения, которое, по собственному убеждению, испытывает к педагогике. Все его прежние детские мечты – стать цирковым дрессировщиком, или врачом, или офицером – враз поблекли, когда гимназист Алеша познакомился с древней историей. Образы благородных и мужественных философов, окруженных толпой учеников и последователей, настолько проникли в его душу, что решительно вытеснили из нее прежние героические образы. Он еще колебался, кто ему ближе – хладнокровный Платон или язвительный Сократ, но не сомневался, что его призвание – учить, просвещать, проповедовать… а пока что, за неимением лучшего, Алеша готов довольствоваться французским языком, латынью и математикой. Со вздохом признавая, что взрослым людям, пожалуй, его учительство может показаться смешным и странным, он уверяет себя, что важнее всего «набить руку» и «как следует постичь душу ребенка», чтоб затем уже можно было обратиться и к взрослым. Видит ли он себя во главе нового крестового похода детей? Бог весть…
- Un des officiers accompagnant l’Empereur… - бубнит Николаша, хоть ему в сотый раз велено говорить громче, и вдруг спрашивает: - А во Франции хорошо?
- Хорошо.
- А зачем мы тогда французов в двенадцатом году побили? Вот завоевали бы они нас, и стало бы хорошо, как во Франции.
- Глупости вы говорите, вот что, - сердится Алеша – не столько на ученика, сколько на самого себя, за свое косноязычие. – Разве сами не понимаете? Вот еще… как можно было французов не побить? Всякий человек должен защищать свою родину, когда приходит враг. Понимаете? Если к вам в комнату кто ввалится и скажет: отдавай свои игрушки, так вам, я полагаю, не понравится. Вот и если другое государство хочет нас завоевать и говорит: отдавайте ваши земли… Понимаете?
Николаша хитро прищуривается – видимо, рассчитал этот ход заранее и давно подготовил учителю очередной «финик».
- Тогда зачем мы ихний язык учим, если они такие плохие?
- Глупости… и глупости, Nicolas. Читайте-ка лучше, а не рассуждайте.
- А вы объясните, - лукаво просит Николаша.
- Что же тут объяснять, Nicolas? Все государство в целом, нация то есть, не может быть плохо… плохими могут быть только отдельные люди… понимаете?
- А кто виноват, что французы стали с нами воевать? Их кто заставил? Наполеон? Или Господь Бог?
Алеша быстро спохватывается, что Nicolas этак, чего доброго, дойдет до мыслей совершенно крамольных. Он, образно выражаясь, «делает оборот кругом налево» и заминает тему, стараясь говорить как можно внушительнее.
- Конечно, очень дурно то, что Франция хотела нас завоевать, но это вовсе не значит, что все французы плохи… и вообще, всякий образованный человек должен непременно познакомиться с тем, что лежит за пределами его государства… Понимаете?
Николаша добился своего – получил очередную отсрочку от неизбежных глаголов; заметив, что ученик не слушает, Алеша кладет учебник на подоконник и сердито барабанит пальцами по стеклу. После урока – домой, а что там? Алеша уверяет себя, что дает уроки не только из денег, но и чтоб «набить руку», но дома – досадливая, вездесущая скудость, которая обычно напоминает о себе в мелочах десятки раз на дню. Дома тепло, светло и неголодно – но приходится идти пешком туда, куда можно было бы добраться конкой; уверять себя, что прохудившийся ботинок еще можно, в очередной раз, починить, пусть даже сапожник плюнет и заявит, что «на нем, барич, живого места нет!»; отказывать себе в развлечении или лакомстве, доступным большинству сверстников, будь то билет в театр или в цирк – да и, черт возьми, самое обыкновенное ореховое пирожное, которое, как назло, так хочется съесть после уроков, до обидного хочется, но в кармане только две копейки… Алеше стыдно признаваться, но он до сих пор, как маленький, любит сладкое – и оно так редко ему перепадает. Помимо репетиторства пробовал он подрабатывать и «корреспонденциями», но в первой редакции ему снисходительно поручили ехать за каким-то пустяковым делом в Павловск, так что выездил он денег едва ли не больше, чем заработал, а из второй вернули рассказ – разумеется, «из народной жизни» - снабдив внушительным нравоучением.
- Недостойно, молодой человек, щеголять тем, что вам знакома изнанка жизни, - солидно произнес редактор, стряхивая с сигары пепел в латунное блюдечко. – А в изящной словесности и вовсе недопустимо. Когда захочется ввернуть что-нибудь этакое… низменное… где можно без этого обойтись, - бейте себя по рукам не задумываясь. И в следующий раз, пожалуйста, подписывайтесь псевдонимом. Вас же за это из гимназии вышибут.
Алеша смотрит на часы и машет рукой, хотя до конца урока еще десять минут.
- На следующий раз выучите, наконец, эти глаголы. Стыдно, Nicolas.
- Пьесу будем репетировать? – перебивает Николаша, сгребая учебники в сторону и заметно оживляясь. Эти «репетиции» - единственное, что доставляет ему удовольствие; «пьесу», а точнее сказать, сценку, перелицованную из той же хрестоматии, репетируют уже вторую неделю, чтобы показать матери в день именин. Заметив, что ученику нравится «представлять», Алеша попытался прибегнуть к драматургии в учебных целях, в надежде, что Николаша наконец примется за учебу, но тот, немедленно разгадав замысел учителя, отказался «играть» иначе как для развлечения. Пресловутая «пьеса» представляет собой довольно невнятный фрагмент нравоучительного содержания; главное действующее лицо – бедный мальчик по имени Жанно, который бродит по деревне и просит милостыню; он заходит сначала к лавочнику, затем к деревенскому судье, затем обращается к заезжему барину, но повсюду получает отказ, и только нищий, встреченный им возле церкви, делится с мальчиком своим подаянием. Невзирая на незамысловатый сюжет и откровенную мораль, Николаша играет с одушевлением и настоящим подъемом – в роли бедного Жанно он повествует о своих бедах, трогательно поднимая бесцветные бровки, и впервые за все время урока не бубнит, а говорит звонким дискантом. Поскольку актеров всего двое, то Алеша исполняет все остальные роли; костюмов нет, персонажи отличаются только головными уборами. В роли лавочника он надевает картуз, в роли судьи – самодельный бумажный парик с буклями, в роли барина – помятый цилиндр; нищему приходится довольствоваться старой кухаркиной шалью, которая, за неимением лучшего реквизита, набрасывается на плечи и изображает лохмотья.
- Простите, Алексей Григорьич, что не выхожу попрощаться! – как обычно, кричит из своей комнаты Николашина мать, m-me Курочкина; впрочем, она никогда не выходит, и все разговоры с ней ведутся через полуоткрытую дверь. В щель обыкновенно виден кусок какого-то желтого балдахина и кресло с львиными лапами вместо ножек.
- A propos, - быстро добавляет она и – о чудо! – приотворяет дверь. Появляются желтая, обильно усеянная веснушками, рука, точно перетянутая ниточкой на запястье, как бывает у маленьких детей, и мысок домашней туфли. – A propos, Алексей Григорьич… не могли бы вы на лето выехать с нами на дачу? Я заплачу, разумеется…
- На дачу? Зачем?
- Алексей Григорьич, голубчик, да ведь надобно ж Николаше чем-то заниматься… и потом, вы с ним и побегаете, и поиграете. Ему ведь скучно…
Алеше вовсе не хочется торчать все лето на даче с мрачным Николашей и исполнять при нем роль живой игрушки, но он все-таки соглашается, внутренне досадуя на себя за то, что совершенно не умеет отказывать. Предлагают ли ему за урок рубль или три рубля – он уступает, не торгуясь. И потом, m-me Курочкина не скупа, а сейчас он нуждается в деньгах. По пути домой Алеша в очередной раз останавливается перед витриной книжного магазина и зачарованно рассматривать двадцать томиков в одинаковой темно-синей обложке с тиснением. Это – «Историческая библиотека». Как ни странен выбор произведений, здесь, разумеется, и Вальтер Скотт, и Сенкевич, и Дюма, и «Повесть о двух городах», и «Джек Шепард», и даже Рэдклиф. Цена относительно невелика, но с нынешними Алешиными финансами приобрести это сокровище невозможно. Мужественно решившись перетерпеть дачное лето, он уже предвкушает, как ловко устроятся эти книги на двух полках у окна.
Оказавшись на даче и отряся от ног своих городской прах, Nicolas решительно отказывается что бы то ни было учить; лишь когда Алексей Григорьевич грозит пожаловаться маменьке, они наконец уговариваются разучивать и ставить по одной «пьесе» в неделю. Сочинять их, разумеется, предстоит Алеше, и он, не мудрствуя лукаво, берет для перелицовок Вальтера Скотта. После завтрака они с учеником на целый день уходят в рощу – пока Николаша бегает вокруг или валяется на траве, учитель с удовольствием пишет, изредка отрываясь только, чтобы взглянуть, не забежал ли мальчик слишком далеко и не свалился ли, упаси Боже, в речку. M-me Курочкину «пьесы» неизменно приводят в умиленный восторг; впрочем, умилить ее нетрудно, что бы ни делал Николаша, и главное требование матери к подобным педагогическим произведениям – «чтобы непременно с моралью и хорошим концом». Больше всего – в книгах ли, в пьесах – m-me Курочкину страшат невзгоды, а уж тем более – смерть кого-нибудь из героев. Она готова заливаться слезами и сопереживать происходящему лишь в том случае, если финал заранее ей известен – и в нем добродетель восторжествует, а порок будет наказан.
Иногда в рощу приходит вздремнуть, скрываясь от хозяйского глаза, работник Егорка по прозвищу «Это». Этим словом он заменяет буквально все предметы и явления окружающего мира, но притом, как ни странно, его вполне понимают.
- Где, барыня, эти?.. Я их этого в это, - бывает, говорит Егорка.
- Рамы для парника? – переспрашивает Курочкина. – Зачем же ты их в подпол отнес? Я их велела в сарай сложить.
Набегавшись, Nicolas порой требует рассказать «что-нибудь интересное из жизни» (к сказкам он относится в высшей степени презрительно). Памятуя о своих педагогических обязанностях, Алеша соглашается рассказывать лишь то, что имеет отношение к Франции; без особого успеха пережевав сюжет Les Miserables и кое-какие исторические события, он доходит наконец до Chanson de Roland.
- А давайте, Алексей Григорьич, играть, как будто я Роланд, а вы Ганелон! – восклицает Николаша с необычайным оживлением.
- Еще чего, - искренне возмущается Алеша. – Стану я Ганелона играть, если он предатель…
- Ну так ведь надобно кому-то быть предателем, - замечает Николаша. – Ну, не хотите Ганелона, так хотя бы короля Карла… ну или этого, как его… сарацинского царя! Алексей Григорьич, миленький, ну пожалуйста, соглашайтесь!
«Миленький», да еще «пожалуйста» - это что-то новенькое.
- Давай лучше ты будешь Роланд, а я Оливьер, - предлагает Алеша.
- Это который друг?.. – хмуро переспрашивает Nicolas.
- Да, да.
Николаша задумывается и наконец великодушно говорит:
- Ну ладно. А Ганелоном пускай будет Егорка.
Егорка в ответ на это необыкновенное предложение благодушно отвечает: «А пущай себе» и соглашается играть Ганелона при том условии, чтобы ему не мешали спать и не тыкали в него палками.
- А мы с вами, Алексей Григорьич, поедем на войну, - продолжает мальчик. – А война у нас будет… за рощей, где поле начинается. Только мне уж нельзя будет звать вас Алексеем Григорьичем, а надо говорить «Оливьер»… вы же не обидитесь? А когда мы поедем на войну, вас ранят… или, еще лучше, вы поедете в разведку, а как будете возвращаться обратно, я из кустов выстрелю и вас раню… потому что я думал, что это сарацин, а это на самом деле вы… когда я в вас попаду, вы сразу падайте и лежите… а потом, чтоб вам не обидно было, меня тоже ранят… но это уж потом!
Остаток дня проходит в беготне и безудержной фантазии; Алеша, уже наскучив сидением с книжкой, забросил сочинение очередной «пьесы» и охотно носится по лугу вместе с учеником. Вдвоем они решают, что Роланд и Оливьер должны быть как можно более «натуральными» и с этой целью извлекают с чердака две старых накидки, на которых мелом, спереди и сзади, чертят кресты. Весь вечер, отложив Вальтера Скотта, Алеша сидит и выстругивает перочинным ножом два меча, потому что доверить это Егорке никоим образом нельзя – непременно скажет «баловство» и все испортит. И на том спасибо, что в роли Ганелона он честно лежит на том месте, где ему велено, так что всякий раз, когда наступает время чинить над предателем суд, его можно найти в роще.
Вопреки ожиданиям, Николаше не надоедает игра; за месяц Алеша успевает побывать и Оливьером, и Тьерри, и отважным епископом, и королем Карлом, и всеми рыцарями по очереди – однажды даже, в знак особого расположения, Николаша позволяет ему побыть Роландом и с честью пасть в Ронсевальском ущелье (сам он при этом то и дело воскресает из мертвых и нетерпеливо поправляет: «Не так вы говорите, здесь надо про мавров, опять вы забыли…»). Бой в Ронсевальском ущелье – непременная часть игры; размахивая деревянным мечом, Николаша пронзительным голосом умудряется выкрикивать что-то в промежутках между ударами – волосы растрепались, щеки горят, и даже работник Егорка смотрит на барича с суеверным восхищением. Ослабев, рыцарь Роланд падает – сначала непременно на колено, и в таком виде еще с минуту сражается, а потом, наконец, навзничь, тщетно стараясь удержать разгоряченное дыхание. К истории добавляются и новые приключения: рыцарь Роланд попадает в плен к Марсилию; сражается с разбойниками, которые держат в плену Оливьера; отправляется в заморское путешествие… но Ронсеваль отнюдь не отменяется, хоть и откладывается.
- Вы, Алексей Григорьич, меня держите крепче, - наставляет он Алешу, который, в роли безжалостного палача при дворе короля Марсилия, готовится вести Роланда на эшафот. – Я вырываться буду, а то иначе нельзя.
В подтверждение своей готовности изобразить как можно «натуральнее», он испускает такой вопль, что работник Егорка крестится и укоризненно говорит:
- Вы бы, барич, полегче, а то маменька напугаются. Неровен час подумают, что и впрямь беда.
Беда и впрямь приходит, притом совсем неожиданно. Она появляется в обличье очень бледного и рыхлого мальчугана семи лет, двоюродного брата Nicolas, которого привозят на дачу погостить. Алеша наконец возвращается к Вальтеру Скотту, Егорка радуется возможности беспрепятственно побездельничать («А то ведь из-за Ганелома этого, барин, стыдно сказать, как в кухне дразнят-то!» - по секрету жалуется он Алеше), а Николаша, заполучив новую жертву, притом совершенно безответную, немедленно тащит ее в рощу, пока обе maman пьют чай на веранде. Не успевает Алеша перевернуть страницу, а дамы допить очередную чашку чаю, как дачу оглашает пронзительный вопль. Двоюродного брата, совершенно обессилевшего и непрерывно вопящего, на руках тащат в дом; выясняется, что у него шишка на лбу и разбита скула. Николаша, не слишком испуганный или пристыженный, признается, что гость треснулся об дерево, шарахнувшись с перепугу, когда рыцарь Роланд принялся размахивать мечом у него перед носом.
- Подумаешь, - презрительно говорит он. – Я вот колено рассадил, когда меня взяли в плен, да и то не ревел…
Призванный к ответу, он вновь мрачно и презрительно молчит, не удостаивая мать и тетку ответом. И тогда m-me Курочкина, за неимением лучшей жертвы, напускается на Алешу.
- Вот вы чему его учите! – язвительно замечает она. – Нет бы за книжку усадить, так вы Бог весть чем занимаетесь. За месяц ни словечка по-французски от вас не слышала! Сами не лучше маленького! Я вам не за то деньги плачу, чтобы он палками размахивал! Ну скажите, чему вы Nicolas за месяц научили?
Под пристальным и недобрым взглядом двух женщин, Алеша слегка тычет ученика в плечо.
- Расскажите про L’Empereur… - сиплым шепотом требует он, не сомневаясь, что верный друг Роланд не подведет. Но Николаша смотрит так же тупо и зло, как и в городе, когда ненавистный учитель заставлял его спрягать глаголы, и на лице его мелькает искреннее удивление, когда Алеша пытается усовестить его по-дружески. Он молчит до самого конца импровизированного экзамена, отказываясь делать даже простейшие вещи, и снисходительные улыбки матери и тетки сменяются откровенным презрением. M-me Курочкина даже повторяет, с особым ударением: “Вот, значит, каковы успехи». Учитель враз осознает всю унизительность своих попыток подружиться с мальчиком, который с самого начала смотрел на него как на наемное развлечение, купить играми Николашину любовь. Как только игры закончились и началась учеба, пришел конец и всякой привязанности, и «душа ребенка» осталась для Алеши такой же тайной, как и два года назад.
Укладывая вещи в своей комнате, Алеша заглядывает в лежащую на окне тетрадь, с одним-единственным упражнением, которое удосужился сделать Николаша на даче, а учитель до сих пор не успел проверить.
«Перечислите три вещи, которые вы любите, и три, которые не любите.
J’aime de pommes.
J’aime jouer.
J’aime de cirque.
Je n’aime pas de hiver.
Je n’aime pas des chiens.
Je n’aime pas ma mere”.
- Деньги на столе в гостиной, - говорит через дверь m-me Курочкина. Теперь, когда Алеша впал в немилость, она вновь перестает показываться на глаза. – Двенадцать рублей. Егорку я на крестины отпустила, а то бы он вас на станцию отвез.
- Ничего страшного, я пешком дойду.
- Как угодно. Au revoir, Алексей Григорьевич. Вы не обижайтесь, но я вам как мать скажу – вам еще самому учиться и учиться. Au revoir.
Двенадцать рублей шуршат в кармане, когда Алеша возвращается в город. Дома он оказывается лишь поздно вечером, немало удивив родню, и тут же, с ходу, чтобы избежать неприятных объяснений, врет, что Николаше-де наняли гувернера-француза – «куда мне против него».
- Почему не заночевал? – обеспокоенно спрашивает отец. – Вечно спешишь…
Алеша жмет плечами.
- Почему же двенадцать, когда условливались за пятнадцать? – недоуменно спрашивает мать.
- Так месяц еще не закончился.
- Уж могли бы от щедрот три рубля накинуть за беспокойство…
Алеша так устал от волнений и дороги, что даже не спорит; за столом он клюет носом и почти впроголодь отправляется спать, с единственной мыслью: «Завтра – за книжками».
Когда он просыпается, удивленно щуря глаза на старые стенные часы, уже почти полдень.
На столе, где накануне он оставил деньги, пусто.
Заслышав за стеной, в столовой, шаги и голоса, он полуодетым выскакивает к родителям – и застывает на пороге. Отец держит в руках магазинную коробку, а мать – новые, блестящие лаком ботинки. Родители радостно шушукаются и, видно, с трудом сдерживаются, чтобы не заговорить в полный голос.
- Вот, Алешенька, на твой заработок купили, - радостно восклицает мать, увидев его в дверях. – Сама съездила с утра пораньше в магазин… думаю: выйдешь к завтраку, а тебе подарок. Что, рад? По крайней мере, осенью в гимназию пойдешь в новеньких ботинках. Или надо было с головками брать, помоднее? Может, зря я отца-то не послушала?
Двадцать томиков в синей обложке уходят куда-то далеко-далеко. Месяц на даче, злополучный рыцарь Роланд, Николашино предательство, двенадцать рублей и собственная глупость вдруг кажутся такими нестерпимыми, что у Алеши едва хватает сил поблагодарить родителей за заботу. Прижав коробку с ботинками к груди, он возвращается в комнату и там, боязливо поиграв мыслью изрезать их на мелкие кусочки или бросить в печку, запихивает наконец обновку за шкаф, с твердым намерением не притрагиваться к ней, самое малое, до ноября.
Прошу любить и не жаловаться.
НЕМОТА
Алексей Григорьевич, подавляя зевок, украдкой заглядывает в потрепанный учебник.
- Перечислите глаголы, которые спрягаются с etre.
Ученик, угрюмый восьмилетний Николаша, что-то бурчит себе под нос.
- Громче, пожалуйста, - устало повторяет учитель.
- Aller… rester… tomber… aller…
- Уже говорили. Дальше.
- Aller…
- Опять не знаете? Опять не учили?
Алексей Григорьевич не договаривает, раздраженно машет рукой и невольно взглядывает в окно. Николаша сидит неподвижно, уткнувшись сердитым взглядом в стол, потом, пользуясь минутой передышки, украдкой достает какие-то картинки и перышки.
- Третью неделю бьемся, - замечает Алексей Григорьевич, не отрывая взгляда от окна. – Неужели трудно выучить?
Впрочем, ответа он не ждет – во время уроков он уже привык обращаться к окну, стенке, чучелу лисицы на шкафу… Восьмилетний мальчишка, исполненный сознания собственного превосходства и безнаказанности, его ни в грош не ставит. По крайней мере, Николаша не дерзит, не хохочет, не ходит на голове. Просто сидит за столом и молчит. Алексей Григорьевич на каждом занятии убеждается, что ученик его ненавидит. За что?.. Он не кричит, не бранится, не дерет за ухо, знает много интересных вещей – но, однако ж, не умеет их рассказать так, чтоб было занятно ребенку, смущается, говорит не слишком внятно, когда заторопится или заволнуется, и порой каверзные вопросы ставят его в совершенный тупик. Особенно опасна в этом смысле старенькая хрестоматия для чтения, составленная из нравоучительных историй. Николаша, сидя над ней, обыкновенно делает вид, что не может извлечь мораль даже из самого простого отрывка, и охотно предоставляет учителю, с мучительными запинками и оговорками, растолковывать все подряд. Презрительная и мрачная усмешка ученика обыкновенно выводит Алексея Григорьевича из себя настолько, что он откладывает учебник и мстительно просит Николашу проспрягать aller или faire. Николаша, впрочем, не испытывает никаких угрызений совести от того, что в очередной раз не выучил спряжения, а Алексей Григорьевич долго потом упрекает себя за то, что вновь сорвал на ученике дурное настроение и тяжелый нрав.
Алеше шестнадцать лет, и он репетиторствует второй год – не только из необходимости зарабатывать, но и из искреннего влечения, которое, по собственному убеждению, испытывает к педагогике. Все его прежние детские мечты – стать цирковым дрессировщиком, или врачом, или офицером – враз поблекли, когда гимназист Алеша познакомился с древней историей. Образы благородных и мужественных философов, окруженных толпой учеников и последователей, настолько проникли в его душу, что решительно вытеснили из нее прежние героические образы. Он еще колебался, кто ему ближе – хладнокровный Платон или язвительный Сократ, но не сомневался, что его призвание – учить, просвещать, проповедовать… а пока что, за неимением лучшего, Алеша готов довольствоваться французским языком, латынью и математикой. Со вздохом признавая, что взрослым людям, пожалуй, его учительство может показаться смешным и странным, он уверяет себя, что важнее всего «набить руку» и «как следует постичь душу ребенка», чтоб затем уже можно было обратиться и к взрослым. Видит ли он себя во главе нового крестового похода детей? Бог весть…
- Un des officiers accompagnant l’Empereur… - бубнит Николаша, хоть ему в сотый раз велено говорить громче, и вдруг спрашивает: - А во Франции хорошо?
- Хорошо.
- А зачем мы тогда французов в двенадцатом году побили? Вот завоевали бы они нас, и стало бы хорошо, как во Франции.
- Глупости вы говорите, вот что, - сердится Алеша – не столько на ученика, сколько на самого себя, за свое косноязычие. – Разве сами не понимаете? Вот еще… как можно было французов не побить? Всякий человек должен защищать свою родину, когда приходит враг. Понимаете? Если к вам в комнату кто ввалится и скажет: отдавай свои игрушки, так вам, я полагаю, не понравится. Вот и если другое государство хочет нас завоевать и говорит: отдавайте ваши земли… Понимаете?
Николаша хитро прищуривается – видимо, рассчитал этот ход заранее и давно подготовил учителю очередной «финик».
- Тогда зачем мы ихний язык учим, если они такие плохие?
- Глупости… и глупости, Nicolas. Читайте-ка лучше, а не рассуждайте.
- А вы объясните, - лукаво просит Николаша.
- Что же тут объяснять, Nicolas? Все государство в целом, нация то есть, не может быть плохо… плохими могут быть только отдельные люди… понимаете?
- А кто виноват, что французы стали с нами воевать? Их кто заставил? Наполеон? Или Господь Бог?
Алеша быстро спохватывается, что Nicolas этак, чего доброго, дойдет до мыслей совершенно крамольных. Он, образно выражаясь, «делает оборот кругом налево» и заминает тему, стараясь говорить как можно внушительнее.
- Конечно, очень дурно то, что Франция хотела нас завоевать, но это вовсе не значит, что все французы плохи… и вообще, всякий образованный человек должен непременно познакомиться с тем, что лежит за пределами его государства… Понимаете?
Николаша добился своего – получил очередную отсрочку от неизбежных глаголов; заметив, что ученик не слушает, Алеша кладет учебник на подоконник и сердито барабанит пальцами по стеклу. После урока – домой, а что там? Алеша уверяет себя, что дает уроки не только из денег, но и чтоб «набить руку», но дома – досадливая, вездесущая скудость, которая обычно напоминает о себе в мелочах десятки раз на дню. Дома тепло, светло и неголодно – но приходится идти пешком туда, куда можно было бы добраться конкой; уверять себя, что прохудившийся ботинок еще можно, в очередной раз, починить, пусть даже сапожник плюнет и заявит, что «на нем, барич, живого места нет!»; отказывать себе в развлечении или лакомстве, доступным большинству сверстников, будь то билет в театр или в цирк – да и, черт возьми, самое обыкновенное ореховое пирожное, которое, как назло, так хочется съесть после уроков, до обидного хочется, но в кармане только две копейки… Алеше стыдно признаваться, но он до сих пор, как маленький, любит сладкое – и оно так редко ему перепадает. Помимо репетиторства пробовал он подрабатывать и «корреспонденциями», но в первой редакции ему снисходительно поручили ехать за каким-то пустяковым делом в Павловск, так что выездил он денег едва ли не больше, чем заработал, а из второй вернули рассказ – разумеется, «из народной жизни» - снабдив внушительным нравоучением.
- Недостойно, молодой человек, щеголять тем, что вам знакома изнанка жизни, - солидно произнес редактор, стряхивая с сигары пепел в латунное блюдечко. – А в изящной словесности и вовсе недопустимо. Когда захочется ввернуть что-нибудь этакое… низменное… где можно без этого обойтись, - бейте себя по рукам не задумываясь. И в следующий раз, пожалуйста, подписывайтесь псевдонимом. Вас же за это из гимназии вышибут.
Алеша смотрит на часы и машет рукой, хотя до конца урока еще десять минут.
- На следующий раз выучите, наконец, эти глаголы. Стыдно, Nicolas.
- Пьесу будем репетировать? – перебивает Николаша, сгребая учебники в сторону и заметно оживляясь. Эти «репетиции» - единственное, что доставляет ему удовольствие; «пьесу», а точнее сказать, сценку, перелицованную из той же хрестоматии, репетируют уже вторую неделю, чтобы показать матери в день именин. Заметив, что ученику нравится «представлять», Алеша попытался прибегнуть к драматургии в учебных целях, в надежде, что Николаша наконец примется за учебу, но тот, немедленно разгадав замысел учителя, отказался «играть» иначе как для развлечения. Пресловутая «пьеса» представляет собой довольно невнятный фрагмент нравоучительного содержания; главное действующее лицо – бедный мальчик по имени Жанно, который бродит по деревне и просит милостыню; он заходит сначала к лавочнику, затем к деревенскому судье, затем обращается к заезжему барину, но повсюду получает отказ, и только нищий, встреченный им возле церкви, делится с мальчиком своим подаянием. Невзирая на незамысловатый сюжет и откровенную мораль, Николаша играет с одушевлением и настоящим подъемом – в роли бедного Жанно он повествует о своих бедах, трогательно поднимая бесцветные бровки, и впервые за все время урока не бубнит, а говорит звонким дискантом. Поскольку актеров всего двое, то Алеша исполняет все остальные роли; костюмов нет, персонажи отличаются только головными уборами. В роли лавочника он надевает картуз, в роли судьи – самодельный бумажный парик с буклями, в роли барина – помятый цилиндр; нищему приходится довольствоваться старой кухаркиной шалью, которая, за неимением лучшего реквизита, набрасывается на плечи и изображает лохмотья.
- Простите, Алексей Григорьич, что не выхожу попрощаться! – как обычно, кричит из своей комнаты Николашина мать, m-me Курочкина; впрочем, она никогда не выходит, и все разговоры с ней ведутся через полуоткрытую дверь. В щель обыкновенно виден кусок какого-то желтого балдахина и кресло с львиными лапами вместо ножек.
- A propos, - быстро добавляет она и – о чудо! – приотворяет дверь. Появляются желтая, обильно усеянная веснушками, рука, точно перетянутая ниточкой на запястье, как бывает у маленьких детей, и мысок домашней туфли. – A propos, Алексей Григорьич… не могли бы вы на лето выехать с нами на дачу? Я заплачу, разумеется…
- На дачу? Зачем?
- Алексей Григорьич, голубчик, да ведь надобно ж Николаше чем-то заниматься… и потом, вы с ним и побегаете, и поиграете. Ему ведь скучно…
Алеше вовсе не хочется торчать все лето на даче с мрачным Николашей и исполнять при нем роль живой игрушки, но он все-таки соглашается, внутренне досадуя на себя за то, что совершенно не умеет отказывать. Предлагают ли ему за урок рубль или три рубля – он уступает, не торгуясь. И потом, m-me Курочкина не скупа, а сейчас он нуждается в деньгах. По пути домой Алеша в очередной раз останавливается перед витриной книжного магазина и зачарованно рассматривать двадцать томиков в одинаковой темно-синей обложке с тиснением. Это – «Историческая библиотека». Как ни странен выбор произведений, здесь, разумеется, и Вальтер Скотт, и Сенкевич, и Дюма, и «Повесть о двух городах», и «Джек Шепард», и даже Рэдклиф. Цена относительно невелика, но с нынешними Алешиными финансами приобрести это сокровище невозможно. Мужественно решившись перетерпеть дачное лето, он уже предвкушает, как ловко устроятся эти книги на двух полках у окна.
Оказавшись на даче и отряся от ног своих городской прах, Nicolas решительно отказывается что бы то ни было учить; лишь когда Алексей Григорьевич грозит пожаловаться маменьке, они наконец уговариваются разучивать и ставить по одной «пьесе» в неделю. Сочинять их, разумеется, предстоит Алеше, и он, не мудрствуя лукаво, берет для перелицовок Вальтера Скотта. После завтрака они с учеником на целый день уходят в рощу – пока Николаша бегает вокруг или валяется на траве, учитель с удовольствием пишет, изредка отрываясь только, чтобы взглянуть, не забежал ли мальчик слишком далеко и не свалился ли, упаси Боже, в речку. M-me Курочкину «пьесы» неизменно приводят в умиленный восторг; впрочем, умилить ее нетрудно, что бы ни делал Николаша, и главное требование матери к подобным педагогическим произведениям – «чтобы непременно с моралью и хорошим концом». Больше всего – в книгах ли, в пьесах – m-me Курочкину страшат невзгоды, а уж тем более – смерть кого-нибудь из героев. Она готова заливаться слезами и сопереживать происходящему лишь в том случае, если финал заранее ей известен – и в нем добродетель восторжествует, а порок будет наказан.
Иногда в рощу приходит вздремнуть, скрываясь от хозяйского глаза, работник Егорка по прозвищу «Это». Этим словом он заменяет буквально все предметы и явления окружающего мира, но притом, как ни странно, его вполне понимают.
- Где, барыня, эти?.. Я их этого в это, - бывает, говорит Егорка.
- Рамы для парника? – переспрашивает Курочкина. – Зачем же ты их в подпол отнес? Я их велела в сарай сложить.
Набегавшись, Nicolas порой требует рассказать «что-нибудь интересное из жизни» (к сказкам он относится в высшей степени презрительно). Памятуя о своих педагогических обязанностях, Алеша соглашается рассказывать лишь то, что имеет отношение к Франции; без особого успеха пережевав сюжет Les Miserables и кое-какие исторические события, он доходит наконец до Chanson de Roland.
- А давайте, Алексей Григорьич, играть, как будто я Роланд, а вы Ганелон! – восклицает Николаша с необычайным оживлением.
- Еще чего, - искренне возмущается Алеша. – Стану я Ганелона играть, если он предатель…
- Ну так ведь надобно кому-то быть предателем, - замечает Николаша. – Ну, не хотите Ганелона, так хотя бы короля Карла… ну или этого, как его… сарацинского царя! Алексей Григорьич, миленький, ну пожалуйста, соглашайтесь!
«Миленький», да еще «пожалуйста» - это что-то новенькое.
- Давай лучше ты будешь Роланд, а я Оливьер, - предлагает Алеша.
- Это который друг?.. – хмуро переспрашивает Nicolas.
- Да, да.
Николаша задумывается и наконец великодушно говорит:
- Ну ладно. А Ганелоном пускай будет Егорка.
Егорка в ответ на это необыкновенное предложение благодушно отвечает: «А пущай себе» и соглашается играть Ганелона при том условии, чтобы ему не мешали спать и не тыкали в него палками.
- А мы с вами, Алексей Григорьич, поедем на войну, - продолжает мальчик. – А война у нас будет… за рощей, где поле начинается. Только мне уж нельзя будет звать вас Алексеем Григорьичем, а надо говорить «Оливьер»… вы же не обидитесь? А когда мы поедем на войну, вас ранят… или, еще лучше, вы поедете в разведку, а как будете возвращаться обратно, я из кустов выстрелю и вас раню… потому что я думал, что это сарацин, а это на самом деле вы… когда я в вас попаду, вы сразу падайте и лежите… а потом, чтоб вам не обидно было, меня тоже ранят… но это уж потом!
Остаток дня проходит в беготне и безудержной фантазии; Алеша, уже наскучив сидением с книжкой, забросил сочинение очередной «пьесы» и охотно носится по лугу вместе с учеником. Вдвоем они решают, что Роланд и Оливьер должны быть как можно более «натуральными» и с этой целью извлекают с чердака две старых накидки, на которых мелом, спереди и сзади, чертят кресты. Весь вечер, отложив Вальтера Скотта, Алеша сидит и выстругивает перочинным ножом два меча, потому что доверить это Егорке никоим образом нельзя – непременно скажет «баловство» и все испортит. И на том спасибо, что в роли Ганелона он честно лежит на том месте, где ему велено, так что всякий раз, когда наступает время чинить над предателем суд, его можно найти в роще.
Вопреки ожиданиям, Николаше не надоедает игра; за месяц Алеша успевает побывать и Оливьером, и Тьерри, и отважным епископом, и королем Карлом, и всеми рыцарями по очереди – однажды даже, в знак особого расположения, Николаша позволяет ему побыть Роландом и с честью пасть в Ронсевальском ущелье (сам он при этом то и дело воскресает из мертвых и нетерпеливо поправляет: «Не так вы говорите, здесь надо про мавров, опять вы забыли…»). Бой в Ронсевальском ущелье – непременная часть игры; размахивая деревянным мечом, Николаша пронзительным голосом умудряется выкрикивать что-то в промежутках между ударами – волосы растрепались, щеки горят, и даже работник Егорка смотрит на барича с суеверным восхищением. Ослабев, рыцарь Роланд падает – сначала непременно на колено, и в таком виде еще с минуту сражается, а потом, наконец, навзничь, тщетно стараясь удержать разгоряченное дыхание. К истории добавляются и новые приключения: рыцарь Роланд попадает в плен к Марсилию; сражается с разбойниками, которые держат в плену Оливьера; отправляется в заморское путешествие… но Ронсеваль отнюдь не отменяется, хоть и откладывается.
- Вы, Алексей Григорьич, меня держите крепче, - наставляет он Алешу, который, в роли безжалостного палача при дворе короля Марсилия, готовится вести Роланда на эшафот. – Я вырываться буду, а то иначе нельзя.
В подтверждение своей готовности изобразить как можно «натуральнее», он испускает такой вопль, что работник Егорка крестится и укоризненно говорит:
- Вы бы, барич, полегче, а то маменька напугаются. Неровен час подумают, что и впрямь беда.
Беда и впрямь приходит, притом совсем неожиданно. Она появляется в обличье очень бледного и рыхлого мальчугана семи лет, двоюродного брата Nicolas, которого привозят на дачу погостить. Алеша наконец возвращается к Вальтеру Скотту, Егорка радуется возможности беспрепятственно побездельничать («А то ведь из-за Ганелома этого, барин, стыдно сказать, как в кухне дразнят-то!» - по секрету жалуется он Алеше), а Николаша, заполучив новую жертву, притом совершенно безответную, немедленно тащит ее в рощу, пока обе maman пьют чай на веранде. Не успевает Алеша перевернуть страницу, а дамы допить очередную чашку чаю, как дачу оглашает пронзительный вопль. Двоюродного брата, совершенно обессилевшего и непрерывно вопящего, на руках тащат в дом; выясняется, что у него шишка на лбу и разбита скула. Николаша, не слишком испуганный или пристыженный, признается, что гость треснулся об дерево, шарахнувшись с перепугу, когда рыцарь Роланд принялся размахивать мечом у него перед носом.
- Подумаешь, - презрительно говорит он. – Я вот колено рассадил, когда меня взяли в плен, да и то не ревел…
Призванный к ответу, он вновь мрачно и презрительно молчит, не удостаивая мать и тетку ответом. И тогда m-me Курочкина, за неимением лучшей жертвы, напускается на Алешу.
- Вот вы чему его учите! – язвительно замечает она. – Нет бы за книжку усадить, так вы Бог весть чем занимаетесь. За месяц ни словечка по-французски от вас не слышала! Сами не лучше маленького! Я вам не за то деньги плачу, чтобы он палками размахивал! Ну скажите, чему вы Nicolas за месяц научили?
Под пристальным и недобрым взглядом двух женщин, Алеша слегка тычет ученика в плечо.
- Расскажите про L’Empereur… - сиплым шепотом требует он, не сомневаясь, что верный друг Роланд не подведет. Но Николаша смотрит так же тупо и зло, как и в городе, когда ненавистный учитель заставлял его спрягать глаголы, и на лице его мелькает искреннее удивление, когда Алеша пытается усовестить его по-дружески. Он молчит до самого конца импровизированного экзамена, отказываясь делать даже простейшие вещи, и снисходительные улыбки матери и тетки сменяются откровенным презрением. M-me Курочкина даже повторяет, с особым ударением: “Вот, значит, каковы успехи». Учитель враз осознает всю унизительность своих попыток подружиться с мальчиком, который с самого начала смотрел на него как на наемное развлечение, купить играми Николашину любовь. Как только игры закончились и началась учеба, пришел конец и всякой привязанности, и «душа ребенка» осталась для Алеши такой же тайной, как и два года назад.
Укладывая вещи в своей комнате, Алеша заглядывает в лежащую на окне тетрадь, с одним-единственным упражнением, которое удосужился сделать Николаша на даче, а учитель до сих пор не успел проверить.
«Перечислите три вещи, которые вы любите, и три, которые не любите.
J’aime de pommes.
J’aime jouer.
J’aime de cirque.
Je n’aime pas de hiver.
Je n’aime pas des chiens.
Je n’aime pas ma mere”.
- Деньги на столе в гостиной, - говорит через дверь m-me Курочкина. Теперь, когда Алеша впал в немилость, она вновь перестает показываться на глаза. – Двенадцать рублей. Егорку я на крестины отпустила, а то бы он вас на станцию отвез.
- Ничего страшного, я пешком дойду.
- Как угодно. Au revoir, Алексей Григорьевич. Вы не обижайтесь, но я вам как мать скажу – вам еще самому учиться и учиться. Au revoir.
Двенадцать рублей шуршат в кармане, когда Алеша возвращается в город. Дома он оказывается лишь поздно вечером, немало удивив родню, и тут же, с ходу, чтобы избежать неприятных объяснений, врет, что Николаше-де наняли гувернера-француза – «куда мне против него».
- Почему не заночевал? – обеспокоенно спрашивает отец. – Вечно спешишь…
Алеша жмет плечами.
- Почему же двенадцать, когда условливались за пятнадцать? – недоуменно спрашивает мать.
- Так месяц еще не закончился.
- Уж могли бы от щедрот три рубля накинуть за беспокойство…
Алеша так устал от волнений и дороги, что даже не спорит; за столом он клюет носом и почти впроголодь отправляется спать, с единственной мыслью: «Завтра – за книжками».
Когда он просыпается, удивленно щуря глаза на старые стенные часы, уже почти полдень.
На столе, где накануне он оставил деньги, пусто.
Заслышав за стеной, в столовой, шаги и голоса, он полуодетым выскакивает к родителям – и застывает на пороге. Отец держит в руках магазинную коробку, а мать – новые, блестящие лаком ботинки. Родители радостно шушукаются и, видно, с трудом сдерживаются, чтобы не заговорить в полный голос.
- Вот, Алешенька, на твой заработок купили, - радостно восклицает мать, увидев его в дверях. – Сама съездила с утра пораньше в магазин… думаю: выйдешь к завтраку, а тебе подарок. Что, рад? По крайней мере, осенью в гимназию пойдешь в новеньких ботинках. Или надо было с головками брать, помоднее? Может, зря я отца-то не послушала?
Двадцать томиков в синей обложке уходят куда-то далеко-далеко. Месяц на даче, злополучный рыцарь Роланд, Николашино предательство, двенадцать рублей и собственная глупость вдруг кажутся такими нестерпимыми, что у Алеши едва хватает сил поблагодарить родителей за заботу. Прижав коробку с ботинками к груди, он возвращается в комнату и там, боязливо поиграв мыслью изрезать их на мелкие кусочки или бросить в печку, запихивает наконец обновку за шкаф, с твердым намерением не притрагиваться к ней, самое малое, до ноября.
![[identity profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/openid.png){kind=small}
no subject
Date: 2011-04-11 08:40 pm (UTC)Гадский, ГАДСКИЙ мальчишка. Такие мальчишки никогда не играют в Роланда. Такие мальчишки играют в статских советников.
no subject
Date: 2011-04-12 04:23 am (UTC)Знаешь... играют они в Роланда. И в Робин Гуда даже. Trust me. Играть-то хочется.
no subject
Date: 2011-04-12 07:12 am (UTC)Все мы англофоны, что уж там :-(.
no subject
Date: 2011-04-12 09:18 am (UTC)no subject
Date: 2011-04-12 01:08 am (UTC)no subject
Date: 2011-04-12 04:21 am (UTC)Яблоки, играть и цирк.
no subject
Date: 2011-04-12 06:49 am (UTC)no subject
Date: 2011-04-12 01:24 pm (UTC)no subject
Date: 2011-04-12 04:15 pm (UTC)no subject
Date: 2011-04-12 05:01 pm (UTC)И что она имела в виду, говоря, что юноше еще учиться и учиться? В смысле, что он не умеет заставить - или просто обидеть хотела?
no subject
Date: 2011-04-12 05:02 pm (UTC)Учиться и учиться... а ведь ему действительно еще учиться. Ну какое там знание педагогики и методики в 16 лет? И заставить не умеет, и обидеть наверняка хотела.
no subject
Date: 2011-04-12 05:50 pm (UTC)